Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

Степка наблюдал. Сычонок указал на нее и вопросительно взглянул на Степку Чубарого.

– А-а… – догадался тот. – Река суть. Днепр?

Сычонок досадливо мотнул головой.

– То бишь… Каспля?

Сычонок кивнул.

– Ну?.. Твоя?.. Не?.. А где твоя-то?

Сычонок тогда и пририсовал другую извилистую линию – Гобзу.

– А?! Так! Твоя?.. Ага. Как жа зовется?

Сычонок молчал.

– Погодь, погодь… – Степка скреб лысый затылок, дергал себя за густой чуб. – Ну… как жа яё… А! Ельша!..

Сычонок в досаде перечеркнул свою схему.

– Не?.. Чиво брешешь-то? Там токо Ельша и есть, а то я не ведаю? Я все реки и ручьи по княжеству ведаю, все! – распалялся Степка Чубарый. – Я на реке родился! Мамка через Днепр переправлялась, я и запросился из яё поруба-то. И получил речную волю. Прям в однодеревке батькиной. Послед ракам да судакам скормили. И я бывал с батькой – на Соже бывал? Бывал! – считал Степка, загибая пальцы. – На Вопи бывал? А то якоже! По Ливне плавал по весне за бобрами? Знамо дело, плавал с дядькой Правшой. Мне бобер из кляпцов[177] палец отъял, вона. – И он показал обрубок большого пальца на левой руке. – И все я реки тута ведаю. А ты брешешь, аки пес блошивый.

Сычонку снова хотелось врезать по угреватому носу этого Чубарого. Конь и тот смышленее! Они стояли друг напротив друга, готовые снова подраться. Но тут Степку окликнули. Они обернулись. Из крайней сараюшки высунулся седой сухой дед. Лицо его было как вяленая рыбина. А волосы будто заснеженная прошлогодняя трава. Дед в зевке открывал рот с единым желтым зубом.

– Степка ты Чубарый, – ворчал он, – токо соснуть наладился… всю ноченьку с лучиной сомов бил…

– Дед Повадин! Гой еси[178]! – крикнул Степка Чубарый. – Много ль наколол?

Дед отряхивал бороду от крошек, медленно потирал широкие ладони, снова зевал.

– Ну, с десяток… али поболее…

Степка загорелся.

– Покажь!

– Хм, быстрый якой. А мой Андрейка побыстрее: уж все на Торгу, небось, распродал.

– А-а… – протянул Степка разочарованно.

– А вы тут чаго собачитеся? Хто с тобою? Никак чернец?

Степка посмотрел на Сычонка.

– Да хто яво знат.

– Не видал допрежде, – говорил старик, всматриваясь в Сычонка. – Чё лупишь свои глазы-то? Али с мирянами не баить обет поклал?

– Ён немко, дед Повадин.

– Немко? – переспросил дед, окончательно просыпаясь. – Ишь, притча якая. И куды вы наладилися?

– Да… свезти хочу до Смядыни.

Дед кивнул.

– С Борисо-Глеба, выходит.

– Ага.

– Дак… помолися тама за деду Повадину, – попросил старик.

– Помолится, – пообещал Степка Чубарый.

– Крючковатому носу недолго дыхать… Вскоре и сам за вас слово замолвлю, иде надо, – молвил с усмешкой старик.

И Степка шагнул в сараюшку и потянул однодеревку. Сычонок хотел ему помочь, но тот наказал ему взять весла да закрыть замок, а ключ под камень сунуть. И пока он тащил лодку к Днепру, Сычонок забирал весла под мышку, закрывал заржавленный замок, клал ключ под камень. Дед сел на чурбак и смотрел, как Сычонок в мешковатой рясе и съезжающей набок скуфейке усаживается в однодеревку, как Степка Чубарый нагибается и отталкивается ногами, запрыгивает в стремительно движущуюся узкую лодку, и та качается сильно, зачерпывая низкими бортами днепровскую воду, и тут же Степка Чубарый начинает грести слева и справа, пока и мальчонка с яркими васильковыми глазами тоже не берется за весло, и так они отплывают вниз. Степка гребет с одного борта, малый в рясе и скуфейке – с другого. Вскоре он снимает скуфейку, и ветер речной раздувает русые длинные вихры.

Дед глядит, шамкает беззубо и, видно, о чем-то далеком и невозвратно утекшем мыслит. А может, и ни о чем вообще. Так, сидит на речном солнышке, смотрит на чешую золотую Днепра-батюшки да слушает вечно злых и молодых чаек.

8

С утра к монастырю потянулись подводы с камнем. Как и обещал князь, началась подготовка к строительству каменного собора в монастыре. Камень везли на ладьях по Днепру откуда-то снизу, на пристани выгружали, перекладывали на подводы, а тут уже рядом и до монастыря. Игумен Герасим ходил вельми озабоченный, все кружил вокруг деревянной церкви и колокольни, не решаясь приступить к разбору, – как храм-то порушить?

Из разговоров Сычонок узнал, что прежнего сидельца в порубе, князя Святослава Ольговича, уже отпустили из града. Вон как бывает. Да никто особо и не дивился, ибо известен был добрый нрав князя Ростислава Мстиславича. Иные монахи утверждали, что посему не быть ему никогда великим князем на Киеве. Хотя ведь по крови – внук Мономаха и должен взять рано или поздно киевский стол. И видели здесь действие кроткого духа самого Глеба, убиенного в Смядыни. Да и радовались, мол, пусть у нас сей князь пребывает. Игумен их сурово отчитывал, дескать, все только о себе и помышляете. А Русь-то как? Руси надобен сей миролюбивый и умудренный князь, ибо после смерти Мономаха все зашаталось, снова князья взялись за былые раздоры, крамола на крамоле. Мономах был великой души человек, крепко держал клятву, ежели целовал крест, так его поцелуй был не сиюминутен, тогда как у других крестоцелование было истинно иудиным. И он чтил сан святительский. Когда Святополк ослепил Василька-князя и Мономах осерчал, начал собирать рати, митрополит Николай уговорил князя примириться со Святополком и пойти на переговоры. И кровь христианская не пролилась попусту. Ведь зрения Васильку не вернешь чужой кровью. А вот Мономах бил степь, половцев – и то верно делал. Степняки не смели набегать на Русь, пустошить селения и города, топтать хлебы, угонять в полон смердов. Бил их и сын Мономаха Мстислав. А нынче, слышно, ихние отряды даже под Новгородом видели. Того и гляди к Смоленску явятся. Мономах урядить желал всей душой русских князей. И вел к тому, дабы стольный град получал князь по старшинству. То и порешили на съезде в Любече князья. И установили, что надобно каждому держать отчину свою, а не зариться на чужое не по праву. И ведь сразу все и порушили: ослепили князя Василька… А ведь сами-то и ослеплены сверканьем злата и славы до того, что Русь готовы разодрать в куски, аки звери. Братья-то Святослав да Всеволод Ольговичи призвали на помощь половецкие полки в отместку за изгнание Святослава из Новгорода… И вот теперь Святослав отпущен из Смоленска. Что-то будет? А ну на Смоленск половцев и приведет?

И веру христианскую поскепали[179]. Обоялники[180] подняли головы, поползли змиями. То там, то здесь, слышно, волхвы поганые переклюкали[181] народ. Как недород или какое буйство природное, голод и хлад посреди лета, а то и мор, убо они и выползают гадюками, жалят веру православную, возводят напраслины на священников, монахов, подбивают смердов на мятеж, кровопролитие.

И та крамола завелась даже и в земле Смоленской, цветущей при князе Ростиславе, – и где? В Немыкарях, отданных грамотой князя епископу Мануилу на