Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

потом осторожно приближался к порубу, прислушивался затаив дыхание, глядел остро, словно что-то мог увидеть еще кроме темных и крепких бревен. В порубе и окошка не было.

Сице то ведь Хорт, кудесник Арефинский! Что ж он, не сумеет наволховать? И ринется волком-то серым в туманы Днепра.

У Сычонка аж все волоски на теле дыбом встали от представленного.

И страх усилился от слов Леонтия, которыми тот напутствовал Сычонка, поднимавшегося вечером на колокольню: мол, потщись играть нынче, чтоб того поганца аж до костей пробрали святые звуки. И наверху он не сразу решился взяться за язык обыденного колокола. Да пришлось ударить, и еще раз ударить… Сычонку так и казалось, что звуки те вонзаются в бревна поруба, легко их минуют и режут плоть неведомого чародейника. Но как же он не может с тем справиться? Отразить звуки? Хоть и оглохнуть, пока звон сыплется сребряными мечами да копьями.

Сычонку не верилось ни во что: ни вот в эту колокольню, ни в близкий град Смоленск с церквами да хоромами, над коими повисла круглая большая желтая луна, ни в пристань Смядынь на Днепре, ни в Чуриловку, ни во что и ни в кого. Все чудно было. Будто и не было, а только блазнилось.

Леонтий перезвоном оказался недоволен.

– Необытно[190] играл, Василёк, – проворчал он и, прищуриваясь, вгляделся в лицо мальчика. – Али осетило[191] тебя нечто?..

Мальчик пожимал плечами. Откуда он ведал, что с ним такое стряслось. Да и ничего, просто не было задора к игре-то.

9

Наутро монахи как-то переглядывались, перешептывались… Мальчик уловил разговоры о каких-то подхыбных[192] снах, о том, что Удоля[193] всю ночь била копытом в стену и ржала, а по саду мелькали какие-то зеленые огоньки. Удолей звали монастырскую кобылу, у нее спина и правда прогибалась сильно, так что верхом на ней никто и не ездил, того и гляди, вовсе в землю упрется живот.

Словом, заключил Феодор с налимьими усами, язвена[194] поганскыя тут у нас открылася.

Сычонку хотелось увидеть своими глазами Хорта. И он даже надеялся, что его кликнут, дабы снести миску еды пленнику. Но понес ядь[195] сам Стефан, а толстый Леонтий с сильными хваткими ручищами его сопровождал. Другие монахи тоже хотели посмотреть на волхва Арефинского, да игумен Герасим всех разогнал, велел идти по своим работам.

Дел в монастыре прибавилось с подготовкой к строительству храма. Все иноки участвовали в разгрузке камней с подвод, а часть уходила на пристань, когда прибывали ладьи с камнями. Плотник инок Андрей обтесывал топором бревна, в помощниках у него был Лука. И сразу с утра Лука хватил нечаянно топором – прямо по руке, левой, два пальца и отсек, указательный и безымянный, кровь так и брызнула на Кострика, что забавлялся поблизости со стружками, и он с недовольным мяуканьем на высокой ноте кинулся прочь, весь забрызганный.

Лекарем слыл книжник-переписчик Димитрий, и бледный Лука опрометью побежал в книжную, зажимая обрубки пальцев. Димитрий повел его в свою келью, где у него были травы всякие, настойки. И кровь остановил, перевязал чистой тряпицей. Лука вышел от него все такой же бледный, квелый, зевающий. Сонливость на него такая напала, что игумен дозволил ему идти в келью и прилечь.

А в полдень случилось иное несчастье: ладья с камнями перевернулась у пристани, и весь груз пошел ко дну.

Монахи мрачнели, смуро поглядывали на безмолвный поруб. Спрашивали у Леонтия: как этот Хорт выглядит, каков он из себя? С червлеными[196] ногтями? С волосами на ладонях? Указательный и средний пальцы у него едины? Эти вопросы им подсказал слепой горбун Тараска Бебеня. Он рассказал, что когда жил на Соже, то в соседней веси был оборотень, и его долго не могли схватить, то бишь хватать-то хватали то одного, то другого, но дознаться не умели. А то чадо пропадет у кого, то овцу порежут, то бабу снасильничает неведомо кто на сеновале. И так оно все и шло, пока не объявился един калика перехожий, бывавший и в Царьграде, и Кыеве, и на горах Дуная, и в лесах Литвы. Так он поведал обо всех этих знаках… Правда, ни у кого ни красных ногтей, ни волос на ладонях, ни острых ушей и не было. Но тот калика перехожий знал верное средство обуздания волколака – ошейник. «Как ошейник? Собачий?» – удивился кто-то из братии. Тараска Бебеня отвечал утвердительно, ён самый, мол, и сойдет. Только вбить в него надобно серебряные клепки, а ишшо лучше – шипы. Серебро – главное оружие против оборотней. И шипы те должны глядеть внутрь, к горлу. Тогда люди и пошли к ковачу Фролу, просили его изготовить такой ошейник, каждый пожертвовал серебра елико[197] мог… «И что же?» – не терпелось братии, собравшейся у будки Тараски Бебени.

– А как только изготовил Фрол ошейник-то, мужик Тимоха Радко, бобыль, в лес наладился как будто за лубом, да и пропал. А на него и думала весь!.. И с тех пор всякое кознование прекратилося. И хранили тот ошейник как сильный оберег.

Монахи после этого сообщения – кто плевался и смеялся над дурным людом из его веси, а кто помалкивал и качал головой.

А надо уже было приступать к разбору деревянного храма. В монастыре появился мастер каменных дел Сергей Гридков, спокойный невысокий мужик с русой бородкой и подогнутым, ровно башмачок, носом. Он все осмотрел и рек, что совсем уж пора расчистить место.

Игумену не хотелось убирать храм, да еще в такое время каких-то несчастных случаев, слухов, несуразиц. И он вопрошал того Сергея Гридкова, мол, а другое место нельзя ли подыскать. Мастер озирался ясными глазами. Разводил руками:

– Да иде же, батюшка?.. – переспрашивал бархатным баском. – Тут у тебя сад, тут кельни, там трапезная и поварня. Там нужники. Там склад. Там поруб. Куды?

– За стеной ежели? – поинтересовался игумен, беспокойно перебегая глазами с одного строения на другое.

– Ха! Заместо огородов? А щи у братии будут без капусты? Варево без бураков? Ядь без репы, морковки, чеснока и лука?.. А с другой стороны – колодезь святой. А с той – удолие. Чем яе засыпать? И непрочно будет… И хлопотно то. С князем-то как порешили?

Игумен вздыхал, кивая:

– Да тут и порешили, на месте храма и колокольни.

Игумен, как слышал Сычонок от иных иноков, вопрошал Стефана, что им-то теперь содеять с тем волхвом из Арефино. Не лучше ль отвести на княжий двор? Пусть там и судят. Но Стефан возражал. Он желал благокозненные[198] речи с тем кудесником повести и побороть его в прении, заставить признать истинного Бога. Пусть сам склонит выю пред иконой.