Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

И Степку он взял на побегушки. Степка Чубарый сразу завертелся и забегал туда-сюда.

Утварь долго таскали, разносили по кельям. И уж в полдень случилось лихое: Лука углядел, как один работный мужичок ладанницу[212] серебряную-то сунул меж бревен бывшей колокольни у стены, ближе к воротам. Поднялся крик. Феодор схватил пегого мужичка за ворот и хорошенько встряхнул. Но не бил, монах все же. На крик подошли другие, молча глядели на мужичка, расступились, когда пришел Заяц.

– Эх ты, наследок[213] татя и сам тать[214], – проговорил Заяц. – Тебе же положили плату на живот[215]. А теперь что, и самого живота лиховати[216]?

Мужика пробирала дрожь, он утирал обильный пот с мрелого серого лица, пот накапливался в оспинках, и все узкое носатое лицо его блестело, как та ладанница.

– К тиунам свести его на княжий двор! – крикнул Сергий-книжник. – Там шкуру спустят.

У мужичка и зубы кривые слышно стало как застучали.

Послали сказать игумену. Он скоро и сам подошел со своим посохом. Мужичок не смел глаз на него поднять.

– Да его Чернавка, баба, сразу двойней опросталась, – подал голос длинный как жердь, седобородый работник в рыжей грязной шапке. – А там ишшо тройня по лавкам, мал мала меньше. Ей молока свово не хватат. А купить не на што.

– И то развязывает ему руце? – вопросил игумен, колюче взглядывая на седобородого работника.

Тот смело выдержал взгляд игумена и сказал:

– Да пущай все помирают.

Игумен, горбившийся последнее время от усталости, даже распрямился.

– Татьбой[217] добудешь жизнь здешнюю, – сказал он, – а вечную погубишь.

– Ну а ежели ребятишки с голоду передохнут, аки котята али щенята, то и греха ни на ком нема? – опять же вопросил тот смелый седобородый крепкий мужик. – И вечная жизнь не погублена?

– Баишь зело много, как бы не забаиться вконец тебе, Аким Рах, – пробасил Заяц.

– Так и сказано, что было в самых началах Слово, – отвечал тот мужик Аким Рах с крепкой высокой загорелой шеей и запавшими глазами, зорко глядящими из-под лохматых бровей. – И где же не баить, ежели не в святой обители?

– Не все слова уместны, сын мой, – наставительно произнес игумен.

Аким Рах кивнул.

– Но мне памятны слова про Христа нашего. Те, что Он баил, аки ему привели блядь. Хто без греха, тот и кинь в нее каменюку.

Монахи с любопытством смотрели на этого седобородого мужика. Игумен молчал, соображая…

– Сице сей муж ведь не блядь? – вдруг подал голос Стефан. – Пусть сам то решит.

Мужики загудели, переминаясь…

– Еромка, тебе решать, – властно сказал Заяц. – И поскорее. Дело ждет.

Мужичок рухнул на колени.

– Пущай засекут в навь!.. – прохрипел он сдавленно. – Виру дать не с чего.

Все ждали, что скажет игумен Герасим.

– Кощун ты и есть, – проговорил игумен. – Но кощуна[218] может обернуться и злой шуткой, заполонить кощунника скверной. Мыслишь ты себе хорошо, что то есть?

Еромка безмолвствовал, только дышал тяжело, трудно. Знал он, как работают заплечных дел мастера на княжьем дворе – шкуру-то струпьями и сгоняют аж до самого белого хребта.

– Скажи мне, – потребовал игумен.

– Ведаю, – наконец прохрипел Еромка.

– Что же?

Мужичонка утирал рукавом щербатое свое лицо, лязгал кривыми зубами.

– Да… ето… мотыло всякое…

– Верно, – тут же ответил игумен. – Потому и урок тебе, раб и кощунник, задаю по слову твоему верный: ступай чистить отхожее. И мысли, что и себя ты той лопатой очищаешь. Ступай!..

Мужик аж процвел, начал кланяться и благодарить игумена.

И Еромке тому дали лопату и ведро и повели к монастырским нужникам.

Одни иноки дивились и говорили, что преподобный Герасим – вот Соломон чистый.

Но другим это не по нраву пришлось. Грех тот кражи надобно было смыть кровию.

– Ого, – бормотал Степка Чубарый, когда они с Сычонком сели отдохнуть в саду под яблоней, – тута у вас башку потеряешь запросто.

На что Сычонок погрозил ему пальцем, мол, а ты не балуй, не зарься.

– А иде твои клаколы? – спрашивал Степка.

Когда они плыли по Днепру до пристани Смядынской, Сычонок сумел знаками объяснить, что труждается в монастыре звонарем. И Степка понял.

Сычонок развел руками, потом указал на гору бревен и досок.

– А-а… – протянул Степка Чубарый. – Ну-ну… Отцик Цветик! Хы-ы!

Но тут Сычонок замахнулся на него, нахмурил брови. Показал, что язык-то лучше держать на замке, мол, монастырь все же, святые отцы кругом.

– Ладно, ладно, – отозвался Степка, – уразумел. Языце, супостате, губителю мой! Видал сам, как оно тут у вас все поставлено. Не забалуешь, ага. А то ишшо и меня немко соделают, а?.. Слышь, а тебе-то язык не урезали? Ну, покажь!

Сычонок отвернулся.

– Да покажь, чиво ты? Никому не скажу, вот те крест, землю могу поисть. А, Василёк? – Он уже услышал, как Сычонка здесь зовут.

Сычонок отрицательно покачал головой. Да Чубарый вдруг навалился сбоку, опрокинул его на спину, хотел было полезть грязными пальцами в рот, да Сычонок хорошенько лягнул, и тот отлетел аж к соседней яблоне и крепко стукнулся затылком о ствол.

– А! Мечник[219], а не мних! – восклицал Степка, потирая зашибленное темя. – Конь монастырский!

Сычонок показал ему кулак.

– Так ты скажи мине, хто ты такой будешь, сице и отвяну.

Сычонок косился на Чубарого и был настороже.

– Я даже не ведаю, с какой ты реки. По какой реке вы с батькой плоты гоняли-то, а? По Ельше? А там на Мёжу и в Дюну? Мой батька на всех реках бывал. А на каких не бывал, про те ему другие речники сказывали. И я ту грамоту речную усвоил. Ладейщиком хочу быть.

И тогда Сычонок кивнул, расчистил землю у яблони, оглянулся и сломал сучок, старательно вывел название реки. Его он научился писать раньше, чем свое имя. И еще название своего города. Гобза и Вержавск. Это оттого, что после дознания на княжьем дворе всем уже в монастыре стало известно, откуда он. Лука и выучил его чертить эти названия. А имени его настоящего никто здесь не знал. И потому Лука еще показал, как писать имя Василёк. Все его так звали.

Но Степка Чубарый уставился на буковки аки баран. Тогда Сычонок велел ему жестами здесь дожидаться, а сам пошел за Лукой. Но Лука никуда идти не захотел, а Сычонка заставил работать в поварне.

11

На следующий день Степка сразу спросил у Сычонка: верно ли бают, что в монастыре, в порубе, оборотень Арефинский сидит? Сычонок кивнул.

– Мамка не хотела пущать, как проведала, – сказал Чубарый, прищуривая то один глаз, то другой, словно прицениваясь к чему-то. – На то ответствовал ей: да бо святая обитель, а мнихи – вои супротив всякой нечисти. Не аще[220]? А она: кобь сотворит, обернесся мышкой али ишшо какой зверушкой. – Степка радостно заржал на весь монастырь. – Степку Чубарого?! – Он ударил себя в грудь. – В мышку?! А-ха-ха-ха-ха!.. Вышло чудо из печуры! Прошает царя растопыря: