Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

и лыбится. Сам по тропке и пошел с батькой. Батька плату оставлял, гривну, но тот не принял, говорит, что ежели отблагодарить хочешь, так дай чего из плодов али изделие какое. И мужик ишшо раз туды ездил, возил бочки, ён бондарь.

– Васнь[227], и тебе была б от него помога, – проговорил Степка. – Как говорится, дал топор, дай жа и топорище! Коли мед, то и ложку!

У Сычонка глаза разгорелись, на щеках румянец заиграл.

– Но мужики хотят его сжечь, – сказал Степка. – Али хотя бы ошейник со шипами сребряными напялить. Да сребра им жалко покуда. Ты знашь что, Василёк, изловчися да прокрадися к нему? Не можно?.. Не?.. Да! И как же ты побаишь?.. Эх, недоля твоя. Мамка сильно тебе жалеет, печалуется об тебе. Полюбился ты ей за глазы свои цветастыя.

Сычонок начал показывать снова: лодка, трое, ночь – и вверх по Днепру!

Степка смотрел, колупал болячку за ухом оттопыренным, щурил один глаз, другой, кривил губы.

– Не! – рек и ушел.

Работники продолжали разбор храма с осторожностью. И все у них ладилось. Заяц отдавал распоряжения, всюду слышен был его успокоительный и бодрый басок.

Уноша тот, Архипка Рубель, оклемался, живый бысть, лежал в келье да принимал травное питие Димитрия.

А Леонтий с Тараской Бебеней закончили звонницу и теперь подвешивали колокола. Чтобы справиться с праздником и воскресеньем, позвали мужиков. Воскресенье звонница еще выдюжила. Праздник вешать монахи Леонтия отговаривали, пусть помолчит покуда. Но Леонтий как представил, сколько же это годов празднику безмолвствовать, так лицом потемнел и вернул мужиков, упросил и его подвесить. Мужики натужились, взялись за веревку и потянули колокол вверх… Да тут звонница и рухнула, мужиков придавила, белые аки снег они выбирались с помощью других, озирались безумно… Вроде и не убился никто, ссадинами да ушибами отделались… У одного ногти сорвало на руке, у другого кожу с локтя сняло…

И мужики снова загудели, пошли прямо к порубу. Там запоры и большой замок. Стефан туда же пришел, принялся увещевать их. Мужики не расходились. Зайца тоже не слушались. Долго спорили. Наконец потребовали надеть на того оборотня ошейник с серебряными шипами, дабы хотя бы смирить его.

– Да иде аз вам сребра-то столько возьму? – вопрошал Стефан.

– Знамо иде: в обители гораздо и сребра, и злата, – отвечал все тот же седобородый мужик Рах с запавшими глазами и высокой шеей. – А коли нет, убо и не станем в таком месте труждаться! Погибель одна!

– Да!

– Все верно Аким Рах баит!

– Чрез вас мы калеками все содеемся!

– Усмирите зверя того Арефинского!

– Только сребра дайте, а уж мы сами позаботимся, вона наш ковач!

И вперед выступил Треня Ус кудрявый, с крепкими круглыми кулаками.

– Бо блажь ваша! – возвысил голос Стефан, сверкая зубами. – Нету у сего человека никакой тайной колдовской силы, нету! И ни к чему сребро портить. Против нечистого и вредного одно оружие – молитва.

Тут и Герасим подошел на крик, выслушал требования и вдруг согласился, сделал знак Стефану, молвил, что найдется сребро.

– Отче, то похухнанье одно! – возразил Стефан.

– А мы и посмотрим, – отвечал игумен. – Коли прельщение одно суеверное, а напасти от нерадения, то и ничего не содеется. А кудеснику богопротивному и поделом пострадать за то, что христианам зло творил, звал отступить от истиннага Бога живодавца, дающего нам всяко обилие от плодов земных, сотворившего небо и землю, моря и рекы и источникы. – Игумен перевел дух. – Ложные знамения на нем! И крамолу подымал на владыку Мануила. Поделом! Где ваш ковач? Пойдем, дам сребра от братии.

И Треня Ус пошел за игуменом. Тут же сыскали полоску железа, инструмент, наковаленку, развели в поварне огонь сильный, и через какое-то время стал слышен звонкий перестук. И к вечеру ошейник железный с серебряными шипами внутрь был готов. Треня Ус показал всем прямо на своем сыне, как можно подгонять ошейник. Подогнав, надо будет заклепать его, чтобы волхв не смог снять.

– Как же ты содеешь? – спросили.

Треня Ус покачал кудрявой головой и согласился, что это зело мудрено, а посему лучше сильно закрутить через отверстие проволокой клещами – без клещей и не открутишь.

– Уж ён сумеет!

– А ты так все смастери: залей ту дырку свинцом, – вдруг подал совет Леонтий.

– Верно! Верно!

И Треня Ус согласился, добавив, что ишшо ни единожды не сотворял такую-то штуку.

Сын его, Дружинко, все потирал шею после ошейника, и на ней видны были красноватые следы, а из одной ранки даже и капельки крови уже насачивались. Переусердствовал его батька, нажимая крепкими, зачернелыми от вечной сажи горна пальцами на ошейник. Да и шипы те были остры. Это сумел углядеть и Сычонок.

Все хотели закончить с ошейником тут же, но кинулись искать свинца, да не сыскали. Подсказали залить уж серебром, да ни капли от того серебра, что дал игумен, не осталось. Сын Дружинко напомнил ковачу, что у них есть кусочки свинца. Да теперь они поселились на другом конце града, далёко бежать. И тогда игумен велел все оставить до завтра, вняв речи Стефана, что уж литургию служить будет время, и нехорошо то содеется, ежели человека в ошейник станут заковывать.

И то правда, было уже поздно. Братия слюни пускала от запаха брашна из поварни. Тугощекий черноглазый Кирилл с Лукой спешно на огненной еще после ковача печке готовили похлебку из муки, жира, да лука, да рыбы.

Мужики потянулись в ворота, устало сдвинув шапки на затылки и набекрень, а кто и зажав шапку в кулаке.

Степка кивнул Сычонку, вызывая за собой. Тот быстро поравнялся с ним.

На Чуриловке мычали коровы, лаяли собаки, слышны были детские голоса, вскрики баб. От Днепра уже шла прохлада. И в лугах завел свою скрипучую песенку коростель. Квакали лягушки.

– Василёк, – сказал тихо и внушительно Степка Чубарый. – Я тебе пособлю. Буду на лодке за пристанью. Чуешь? Не на самой пристани-то, а перед нею, там есть закуток такой в бережку, меж ивами. Но не враз! А за полуночь, чуешь?

Сычонок смотрел на друга с торчащим из-под драной шапки чубом и такими же торчащими в разные стороны ушами.

– Чё пучишь зенки-то, аки лягва?! – не выдержал Степка. – Все разумеешь али коснеешь[228] разумелкой?

Сычонок проглотил слюну и кивнул.

– Гляди сам. Я прожду да уйду, а лодку и до утра оставлю. Твое дело вывести волка, ежели не передумал… А я бы на твоем месте не заводил раздрягу[229] в голове. Удумал так удумал. Я попам и мнихам и совсем не верю. И мой батька не верил. Токо матка… Но она из страха одного. А то и сама бы к тому кудеснику Арефинскому пойшла на поклон, испросить о судьбе батьки-то, куды ж ён сгинул? Пытай судьбу, Василёк, – закончил Степка Чубарый и крепко ударил кулаком