Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

– Имай[248] крепко!

Сычонок вырвал одну руку, вцепился в посох, потом и другой схватился. Хорт потянул посох, отступая по тропе, потянул… Мальчик как взялся за посох, так уже не отпускал, не ослаблял хватку. И чуял, как болото Немыкарское мудно[249] его отпущает, неохотно, но отпущает. Но лапоть один все ж таки заело. Только размотавшийся онуч и остался, волочился за ним. Мальчик оказался у ног Хорта.

– А я ли тебе не наказывал шагать в хвост? – спросил он.

Мальчик тяжело дышал, не подымая главы, упавшей на грязные руки. Дух болотный забивал ему ноздри.

– Светло будто днем, – проговорил Хорт. – Шагай да шагай… Ну, лихое позади. Подымайся. Пошли.

Хорт снова зашагал было вперед, как внезапно замер, прислушиваясь. Тут и Сычонок услыхал какие-то звуки, словно кто шлепал ладошками по трясине: шлеп! шлеп! Забавлялся. И те шлепки приближались. Не мог же этот кто-то бежать на ладошках?.. Слева появилась в ясном свете луны будто гора черная… Остановилась, повела башкой, и тут стала видна корона. Сохатый! Вот настоящий сохатый! Он стоял некоторое время, поворачивая голову то в одну сторону, то в другую.

Потом прянул назад, развернулся и побежал прочь, высоко неся свою корону. Зрелище это завораживало: как умудряется такая-то махина легко бежать по топям Немыкарского болота? Как чует, где провал, бездна, а где можно бежать?

– Оле[250]! – выкрикнул Хорт.

Тут и мальчику захотелось восхищенно что-нибудь проорать, а недавний ужас как ветром сдуло. В нем еще больше было восхищения, нежели страха. Младое да жаркое сердце всю жуть еще претворяло в обыденное, лишь однажды не сумело с чем-то справиться, и мальчика оковало молчание, да такое могучее, что и попомнить тот миг он не умел.

Хорт оглянулся почему-то на Спиридона, и его глаза парусили лунным светом и радостью.

Как бы мальчику желалось обрести такую же легкость, как у сохатого! И такую уверенность, как у Хорта. Хорт знал это болото, и оно ему было любо.

Они шли дальше, и уже впереди белели березки на высоком холме, а правее вставал и второй холм, озаренный луной, и там, как зубы, посверкивали стволы берез. И тут Спиридон понял, что они и выходят к тем горам Арефинским. Вот они! Он все ж таки достиг своей цели. А ведь все поначалу мнилось ему далекой сказкой, какой-то град Смоленск, Днепр, село Немыкари, эти горы Арефинские, волхв. Как так содеялось все? Ему и молиться возжелалось прямо на этой болотной тропе под луной, да побоялся Хорта, памятуя, что он – волхв, жрец поганскый; хоть и беззвучна будет молитва, а вдруг тот догадается?

И мальчик тащился за Хортом, обутый в один лапоть с набившейся грязью, да и сам весь залепленный болотной чернотой до ушей. И в том было благо: спасение, броня от комаров. А Хорта они заедали.

По обе стороны от тропы пошли кусты, одинокие березки, будто серебром окованные неким ковачом. Тропа уже не качалась, аки канат али полотнище. Чувствовалась крепнущая земля…

И наконец они ступили на твердый берег! Сычонок аж на колени рухнул – не молиться, а передохнуть, насладиться крепостью земной. Ничего-то и нет лучше. Хорт обернулся, посмотрел на него. Отер пот со своего длинного лошадиного, что ли, лица. Посох он отнес к высокой березе и прислонил. Та прияла посох и скрыла прочь от чужих глаз.

Мальчик вдруг почуял запахи жилья. Приподнял голову, прислушиваясь. Точно, пахло и коровой, и лошадью, и овечьей шерстью да дымом.

– Вставай, – сказал Хорт.

Мальчик повиновался и поплелся за этим человеком.

Они приближались к полю. На склоне холма виднелись истобки, три или четыре, под высокими березами и густыми липами.

Но Хорт вел не туда, а в сторону, к подножию холма.

Спиридон удивлялся, что на веси не слыхать собак.

Они вошли в березовую рощу. Вдруг сильно и страшно как-то пахнуло гарью. Пройдя среди серебрящихся берез, они вышли к развалинам одрины. Хорт остановился как вкопанный и долго так стоял столбом, будто вбирая всеми порами этот тревожный дух сгоревшей одрины.

Потом он прошел внутрь развалины, походил там и вернулся, направился вниз, в чащу обширную с травами. Мальчик за ним. На самом дне той чаши поблескивала в лунном свете вода. Это был колодезь, родник, как сообразил мальчик, едва отведав воды, дробящей хладом зубы… Уф! Мальчик снова приник к деревянному ковшу, поданному Хортом, и не мог оторваться. Напившись вдосталь, он хотел и умыться, но Хорт тут же воспретил своим берестяным гласом:

– Не леть!

И мальчик оставил эту затею. От колодезя они снова пошли в березовую рощу, потом среди лапиков[251] полей, уже колосящихся рожью и овсом. Взошли на середину холма к истобкам и огородам, обнесенным плетнями. На иных жердинах висели подбитые корчаги, тряпки. И снова к ним не бросались с лаем собаки. Чудно то было. Хорт и Сычонок вышли на дорогу, что тянулась поясом посередь холма мимо деревьев и истобок. И Хорт в первую не вошел, а к другой свернул, прошагал к двери и стукнул в нее. Истобка с низко надвинутой крышей, крытой дерном, смотрела на путников двумя небольшими оконцами, затянутыми бычьими пузырями. Хорт стукнул сильнее.

И что-то в глубине той истобки ожило, двинулось, приблизилось к двери, дохнуло. И затаилось.

– Нездила Дервуша, то я, Хорт.

Дверь мгновенно отворилась со скрипом и надсадою.

– Ась? – вопросил лохматый бородатый мужик, стоя в дверном проеме и даже щурясь, как если бы в лицо ему светила не луна, а солнце.

– Гой еси, друже, – раздался глас Хорта.

Мужик закашлялся. Видно было, что он растерян и удивлен до крайности.

– Не чаял узреть живым? – вопросил Хорт.

Мужик почесал грудь под рубахой.

– Дак… оле… Кхм… кхма… – Он откашливался.

– Годица при тебе, Нездила?

Мужик еще сильнее закашлялся, вскинул голову, вытаращил пугливо глаза, заскреб уже яростно грудь и молвил:

– Дак… оле… ни…

– А идеже ёна? – быстро вопросил Хорт.

Мужик как-то крутанул лохматой башкой, указывая куда-то в сторону и назад.

– На Удольей Излуке.

– Та-а-ма? – с трубной берестяностью кликнул Хорт.

– Ето… оле… Занеможила, идеже[252] тое стряслося… Кровию сошла… Двое дён пометалася… да и не сдюжила, – отвечал мужик Нездила Дервуша прерывающимся голосом, не смея и смотреть на Хорта.

И затем наступило молчание. Мужик и Хорт будто сами безгласными обернулись.

Но вот за спиной мужика скрипнула дверь, кто-то позади остановился. Он повел лохматой башкой…

И Хорт ожил, повернул и шагнул к выходу. За плетнем уже приостановился.

– Малого прими… обмой, Нездила, – кинул и ушел.

4

Сычонок глаза разинул, и сразу крик, и говор, и щебет утра али полудня уж комом каким-то пестрым обвалился на него – вон сколь он проспал, ничего не чуя и снов никоих не зря. Да тут же и припомнил все бывшее, оно-то похлеще любого