Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

дверь. Младенец в зыбке пуще заплакал.

– Ай-бай-бай… – завела Малушка, оглядываясь на Крушку. – Ну, ты накормыхалася[270]?! Попей Сбыславке! – И с этими словами она бросила зыбку и принялась за щавель.

Крушка фыркнула. Сбыславка еще пуще заплакала.

– Ну, Крушка! – крикнула с набитым ртом Малашка.

И тогда белобрысая Крушка с козьими глазами подошла к зыбке и стала ее вельми раскачивать.

– Да попей же! – крикнула Малашка.

И белобрысая Крушка запела сладким голоском:

Бай-бай, да ишшо бох дай,Дай поскорей, чтобы жить веселей,Бай да люлю, хошь сёдни помри.Завтрева похороны,

Хошь какое позорище[271]…

– Крушка, не леть! – возмущенно воскликнула Гостена.

А та, играя козьими глазами, продолжала:

На Удолью ИзлукуТя и снесут.Мамке опроска,И табе упокой,Ножечкам тёпло,И головке до-о-бро-о-о!..

Гостена бросилась к ней, уронив свою кружку с квасом. Крушка кинулась прочь. Они стали бегать вкруг стола под истошные уже вопли ребенка. И тут дверь распахнулась и на пороге встала Нездилиха:

– Ах вы покляпые[272] девки! Свару содеяли! Пустошницы! Сбыславка надрыватца! Гостенка, бяги в замену Найде сразу же! Кому баю?

Гостена стала отговариваться, что еще свой щавель не съела. И она уселась за стол и схватила ложку.

Тут Сычонок с готовность встал и начал тыкать себя в грудь, мол, он пойдет пасти. Нездилиха уставилась на него.

– Чого табе?

– Ён пойдет! – сказала Гостена.

– Да ты и не ведашь, иде пастьба-то.

Нездилиха отмахнулась. Тут Гостена докончила щавель, налила себе кваса взамен разлитого и подхватилась, кинулась к двери. Сычонок – за ней.

– Куды?! – воскликнула Нездилиха.

– Пущай! – просительно воскликнула Гостена, морща лоб и нос.

– А Хорт не велел, – напомнила Нездилиха, растерянно на них глядя, поправляя волосы, выбившиеся из-под убруса.

– Ай ладно, ма!

И Сычонок с Гостеной вышли во двор, со двора – на дорогу, там быстро зашагали по дороге у навершия холма с древесной короной, в коей сейчас распевали на разные голоса птицы. Вдруг Гостена остановилась так резко, что Сычонок налетел на нее. Она обернулась.

– Ай, прорва! – воскликнула смуглолицая Гостена, ударяя себя по простоволосой голове. – Нам жа туды!

И они повернули и пошли обратно.

– Сёдни на новье вышли, – объяснила на ходу Гостена.

Они проходили мимо одрин с низко надвинутыми крышами и маленькими оконцами. Одна была крыта дранкой, другая дерном, корнями вверх, третья – соломой. Из-за плетня на них опять глядели два мальчишки в шапчонках. А на дубовой обтесанной колодине у двери стоял мужик в серой рубахе, в серых портах, обвернутых онучами понизу, в лаптях, в коричневой высокой шапке. Он накручивал веревку на локоть и растопыренную ладонь и молча следил за проходившими.

– Гойсы, дядька Бакун! – приветствовала Гостена его.

Тот кивнул, негромко ответил.

Сычонок шагал босой. Не в одном же лапте ходить по этой веси Арефино?

Дорога привела их к подножию холма. Там на луговине и паслись овцы да две коровы с бычком под приглядом Найды. На ней была уже не токмо длинная рубаха, как у Гостены и остальных девочек, но и запона[273] поверх, с вышитым поясом. А так как она раньше всех встала и ушла на пастьбу в росы и туман, то еще на ней была душегрейка-милоть[274]. А на голове не платок, а суконная шапка.

– Найдонька, поди исть щавеля! – сказала весело Гостена.

Девушка улыбалась. Кивнула на босые, мокрые от росы ноги Сычонка.

– Босяк твой пастушок-то!

Гостена тоже посмотрела на его ноги.

– А иде обувка твоя? – спросила.

Сычонок развел руками, потом показал, что один лапоть у него есть, а другой там, на болоте. Он так азартно и выразительно жестикулировал, что Найда мигом ему вняла.

– Ага! На болоте оставил?..

– А ти сам плесть не могешь? – спросила Гостена.

Сычонок отрицательно покачал головой.

– Их ти, грач градский! – воскликнула Гостена и засмеялась.

– Ти ба нашла лапоть, – попеняла Найда Гостене.

Сычонок махнул рукой.

– На, держи правило, – сказала Найда, протягивая Гостене кнутовище с длинным сыромятным бичом.

Но Сычонок перехватил кнут у нее.

– Оле! – воскликнула Найда. – Совладаешь ли?

В ответ Сычонок отошел чуть в сторону, примерился ко хлысту, поводил вверх-вниз рукой да и резко взмахнул, и хлыст его не посмел ослушаться: зычно щелкнул. В Вержавске он пас скотину, пособляя матери да отцу, тех же овец да корову, а еще и Футрину с жеребцом. Гостена и Найда воскликнули:

– Оле!

– Оле!

И Найда ушла, Сычонок с Гостеной остались вдвоем. Большая бурая корова с белыми пятнами и вторая бело-черная, как встреча дня с ночью, беспрерывно щипали сочную траву. На шее у них висели колокольцы. Овцы тоже поедали травы, бродя вокруг круторогого черного барана с оранжевыми глазами. А пегий бычок был привязан к колу и ходил на длинной верви. Как поведала Гостена, был он вельми норовист, того и гляди сбежит. И то с ним часто случалось: то убёг в другое Арефино, что на соседнем холме, то его споймали по иную сторону холма – под Перуновым лесом. Наверное, этот лес, горбатившийся позади холма, и видал Сычонок.

– Надоть углядеть, чтобы никакая животинка не сбёгла во-о-н туды.

И Гостена указала через луговину и дорогу на высокие, какие-то особенно белые и черные березы, покачивавшиеся под утренним ветерком с необыкновенной живостью и плавностью, ну будто чуть танцующие бабы. Сычонок ничего такого больше не увидел там. Но Гостена сказала, что то и есть Удолья Излука и там недавно схоронили женку Хорта Годицу. Сычонок пристальнее посмотрел и разглядел теперь за танцующими березами холмики земляные в белых цветах и червленых, кои, верно, были такие же, как на Червленом холме, куда они выходили с Хортом с Днепра, – медово-клейкие.

Он кивками вопрошал: где сейчас Хорт? Гостена не понимала. Он снова кивал, не зная, как же показать Хорта… И уши прикладывал ладонями, и бороду волнил, волоса. Старался придать себе грозный вид. Но Гостена не умела взять в толк. И Сычонок оставил эту затею. Тогда сама Гостена стала вопрошать, мол, где его родичи, как он в монастыре оказался, его батька кудесник, чаровник со хрестом мертвяка? И к чему он сюды приплыл? Сычонок то кивал, то отрицательно мотал головой, пробовал даже писать на земле, чем ввел Гостену в полное изумление. И теперь она смотрела на него с восхищением. А толком-то он писать пока и не хытрый бысть. Но все ж таки Лука выучил его многим буквицам, а иные и складывать в словеса: БОГЪ, ХРИСТОСЪ, ОБЛАКЫ, ХРАМЪ, БОРИСЪ, ГЛЕБЪ, ВАСИЛЁКЪ, ВЕРЖАВСКЪ, СМОЛЕНСКЪ…

Солнце плыло над холмом Арефинским, пели птицы, и уже появлялись беспощадные слепни, налетали на коров и бычка, овец не так уж донимали, те были защищены кольцами своей шерсти. Гостена, напевая, срывала цветы; как нарвала много, принялась их сплетать.

Она напевала:

Много, много у сыра дуба,Много, много у зеленого,Много витья и повитья,Много листа зеленого,Отростелья серебряного;Только нет у сыра дуба,Только нет у зеленого,Нет жемчужные маковки,Позолоченной вершиночки-и-и…

Пела и поглядывала на Сычонка. А как сплела венок, надела его и сказала:

– А вот и вершиночка, вот