Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

маленькие грудки с темно-коричневыми сосцами. Так что и слюну сглотнул. А Гостена бросила рубаху и весело взглянула своими серо-синими глазами, но тут же оробевшими, и невольно накрыла грудки, отвернулась и кинулась в воду, стала бить ногами, молотить руками, повизгивая и преувеличенно громко смеясь. Сычонок сидел и смотрел.

– Лелека! Подь сюды! – крикнула девочка, пытаясь обрызгать Сычонка. – Али табе не леть? Попенку? Ты попенок? А? А?

И она смеялась и брызгала на него.

– Подь сюды!..

Но Сычонок встал и отошел подальше, не отрывая глаз от резвящейся в прозрачной воде Городца девочки.

– Ах, сице?! – крикнула она. – Ну, погоди же, скаредный неслух! Молвлю про твои буквицы-то Хорту. И Хорту, и Третяку! Ён и вздуеть табе розгой по пяточкам! Ох! А ручища у нёго яко колотушка, чичига[281]! Ему и прозвище Чичига, не ведал тое? А поведай. А там и отпробуешь!

Сычонок покачал головой и приложил палец к губам.

– Што? Не молвить про тое?

Он кивнул.

– Тада подь сюды!

Сычонку и самому хотелось окунуться, освежиться после долгого блуждания в травах и всякой приречной трухе, что повисает на ветках и тростниках. И он лишь отошел в сторонку, скинул там свою ряску, подшитую Леонтием, да бултыхнулся в речку. А Гостена поплыла к нему, точнее поползла в воде, перебирая по песчаному дну руками, потому как выше было еще мельче, чем там, где она купалась. Поползла, изображая то ли змею, то ли еще какого водяного зверя, мяукая и воя:

– Мяу-у-у-у-увуву! Мяу-у-у-увуву!

И Сычонок, окунувшись пару раз, полез на берег, хватаясь за кусты. Гостена вскочила и побежала за ним в туче брызг, ровно лошадка. Да Сычонок успел выбраться и уже натягивал на мокрое, крепко сбитое тело рясу.

Гостена еще поплескалась и тоже вылезла, быстро оделась, хотя вначале хотела обсохнуть и, как видно, покрасоваться, да комары враз одолели.

Она стояла и отжимала волосы, сгоняя комаров с шеи, с рук, с чистого смуглого лица.

Снова вверху насмешливо програял ворон.

Гостена задрала голову и крикнула:

– Оле! Гавран[282]! Чиво каркаешь? Навь накаркиваешь? Кому из нас первому?

Сычонок тоже посмотрел вверх, прищуря один глаз, хотя солнца никакого и не было. А облака, точнее небесная муть, какое-то отвислое брюхо кисельное, были еще ниже. И все вокруг притихало. Смолкали кузнечики, птицы затаивались.

– А ради чиво ти не молвил бо про буквицы? – вопросила Гостена и попрыгала на одной ноге, вытрясая воду из уха, потом на другой. – Али ти перевертень и есть? А, Лелека?

Сычонок отрицательно покрутил головой.

– А ради чиво ослобонили Хорта? – тише вопросила она.

Сычонок ткнул себя пальцем в рот. Гостена внимательно смотрела.

– Ай?.. Исть восхотели?.. Не? А чиво? Проглотить?.. Не? Куснуть? Не? А чиво?..

Сычонок приставил ладонь к губам и помахал ею.

– Рыба?.. Не? А чиво же?.. Язык?

И Сычонок закивал.

Гостенана кручивала прядь волос на палец и пытливо следила за мальчиком.

– Урезан?

Сычонок высунул язык. Гостена поглядела и вдруг протянула руку и хотела ухватиться за него, но Сычонок тут же спрятал язык, вытер губы.

– Ой, Лелека, шо ти гаворишь, не разумею ни-ни. Пойдем уж за бычком-то… А яво може волки и съили. Цап-царап да и потянули в логовище. Ой и влетит от мамки. Пела ль я, егда каркал гавран?..

Сычонок пожимал плечами, он не помнил.

– А то, ежель пела, а гавран-то каркал, то и узреть нам тада волка!

Они выбрались наверх и пошли уже рядом. Отсюда можно было и берег реки видеть, и низины, и луговины, и болотинки с желтыми цветами.

А где-то далеко уже заворчало небо. Гостена приостановилась.

– Чуешь?.. Перун серчает. Едет на трех конях на железных копытах, с железными животами, с железными зубами, а у пастях – молонии. Боисси?

Сычонок мотнул головой.

– Не? А чиво?.. Ён же, Перун, сильно серчает за порушенную рощу на нашей горе. Прошлый червень[283] истобку Мухояра попалил. Старика-русальца. И жёнку яво бревном зашибло, как она кинулася в горящую одрину за одёжей ли, али ишшо за чем. А убрус тот Мухояр вынес все же. И тада сюды и ушел, за Волчий ручей. Под Дубом Крючным и живет в землянке. Сказывают, винит кудесника в послаблении… вам, хрестьянам. А у нас в веси ни единого и нету. Это в тым Арефине иные и навесили хрест-стерво. А у нас – ни-ни.

Они шли медленнее и медленнее, навстречу грозе-то и не шлось.

– А ведаешь, ради чиво деда Улея Мухояром прозвали? – вдруг вопросила Гостена.

Сычонок мотнул головой.

– У ниво сыне, егда ишшо живый бысть, свез мед да воск на торг, оне бортники, да и привез со Смоленску тый мухояр[284]. Убрус матке. Батька сперва чуть не прибил яво за то, да после глянул: а на мухояре зело все исхытрено, сад вышит золотом, с цветами и птахами, и то – вырий[285]. И ён стал беречь мухояр тот, аки зеницу ока, бабе своей Дарье ни разу надеть не дозволил. В сундуке хранил. А на какой праздник на стене вывешивал, и к нему ходили зреть тот вырий. За то и прозвали Мухояром. Ну а как зашибло Дарью-то и бабы ее обрядили в свои рубахи и поневы для похорон, и в убрус, старик дал им тот мухояр, дабы оне ей повязали… А лепше он живой-то повязал бы, – заметила со вздохом Гостена. – А ишшо Мухояр Улей – дублий русалец. Завсегда на русальи дни всем заправляет. У ниво и Хорт тада в служках.

Гроза грохотала все ближе. А лес кругом стоял обмерший. Тучей вились комары. По лицам Сычонка и Гостены плыл пот, рубахи на них под мышками подмокли и сзади, на лопатках.

Гостена улыбалась, отирая лицо.

– Сказывают, мухояровой убрус заморский, со восточной стороны. Аки и тот Арефа бысть. Срацин. Давным-давно со Днепра прибрел побитый. Сбёг со ладьи купеческой, можа и зарезал кого. И стал тута жити. Бысть мудёр и знахарь велий. Яблони да вишни насадил около истобок. Сады. Сыскал таковые травы, иже и нихто не ведал. Раны якие заживлял. Зерно молоть не руками, а водой, – на Городце запруду сгородили, колесо построили. И вода крутит жернова. Чрез него и горы наши сыце прозвали. И будто Дарья та, жёнка Мухоярова, – унучка ево. Срацинка, выходит. – Она взглянула весело на Сычонка. – А ти мнил, тута дебрь якая? Вепри да козы дивии?

Дебрь не дебрь, а только Сычонок и стремился сюда, ему хотелось в горы Арефинские больше даже, чем в Смоленск!

И рассказанное девочкой обрадовало его.

Тут подул по затихшему лесу ветерок, потянул сильнее, деревья заволновались, заметались. Они оглянулись и увидели, как из-за Городца катится белесое, какое-то бешеное бревно-облако, длинное, толстое, а впереди него летит птица, отчаянно машет крылами, – козодой, обычно скрытный, неприметный.

– Ой, мамочки, – пробормотала Гостена. – Едет, едет божище с перыщем, стучит колесищем! Чур