Родник Олафа - Олег Николаевич Ермаков

и маковка!

Сычонок засмотрелся на нее, как она пританцовывает чуть, качает головой, улыбается… Да вдруг улыбка сошла с ее лица, взор ее устремился куда-то дальше… Сычонок обернулся и увидел, как по дороге с холма спускаются мужики в портах кто серых, кто коричневых, в подпоясанных рубахах, в лаптях и высоких шапках, с топорами, веревками. Кто и на лошади ехал. И один из верховых был Хорт. Сычонок сразу узнал его по длинной пегой бороде, длинным волосам, лежавшим на плечах, только на нем была теперь шапка, отороченная рыжим, почти красным мехом, ровно у тиуна или самого князя. Да и посадка его, стать были особенные, и впрямь княжеские. Верхом ехал и Нездила Дервуша. Он махнул Гостене.

Мужики шли мимо. Кто-то крикнул:

– Эй, пастухи!

Смотрели все на Сычонка в черной рясе и скуфейке, босоногого. И Хорт им что-то говорил. Они все уходили дальше, ко второму Арефинскому холму.

Как скрылись за густыми зарослями, что зеленели стеной вдоль речки, Сычонок кивком вопросил у Гостены: куда, мол, мужики-то пошли? Она отвечала, что к Долгому мосту. Хорт собрал мужиков отовсюду: из Перунов, что у Перунова леса живут, из Белкина, что ишшо дальше, за лесом и Перуновой горой, на речке Ливне, потом из Волчьегор. Ишшо к ним прилепятся мужики из другого Арефина, что на той горе, а там из Яцкова, Глинников. Сычонок недоумевал: зачем же они идут на Долгий мост? Гостена не сразу сказала, немного помучила Сычонка, видя, как он жаждет узнать. Наконец ответила, что говорят, будто тот мост Долгий ломать станут. Зачем?..

– Надень, и поведаю, – ответила Гостена, снимая венок и протягивая его Сычонку.

Тот покривился, мотнул головой.

– А вот и не молвлю, – сказала девочка.

Улыбка играла на ее смуглом лице, серели-синели глаза, алели полные губы.

– Дай мне шапку, а тебе венок, – потребовала она.

Сычонок насупился, отвернулся, пошел в сторону скота, взмахнул кнутом и звонко щелкнул.

– Не скажу, не скажу, – напевала Гостена.

И еще напевала:

У броду, у броду, ой, ряди, ой, ряди,Там стояло коней стадо, ой, ряди, ой, ряди,Всех коней любуют,Ой, ряди, ой, ряди,Однова коника не гладят,Ой, ряди, ой, ряди,Однова не любуют,Ой, ряди, ой, ряди…

И смотрела лукаво на Сычонка, как он ходит босой, в великоватой рясе, в великоватой шапочке, с кнутовищем на плече, а хлыст за ним волочится…

Сычонок ходил-ходил, притомился, сел. К нему пришла Гостена, села рядом. Взяла и вдруг сорвала шапчонку и нахлобучила на него венок, вскочила, готовая пуститься наутек. Надела на себя скуфейку. Сычонок швырнул венок, вскочил, да так его васильки-глаза пыхали синевой, что Гостена рот приоткрыла от удивления. А Сычонок уже кнут изготовил, чтобы перетянуть хорошенько телицу эту. Но та вдруг сняла шапчонку и пошла навстречу к нему.

– На, на.

Он схватил скуфейку, а Гостена быстро приблизила лицо к его лицу и поцеловала его в один глаз, а пока он от изумления не пришел в себя, и в другой, засмеялась и отбежала, напевая снова:

Ой, ряди, ой, ряди,Однова коника не гладят,Ой, ряди, ой, ряди…

Сычонок соображал, что ему предпринять, сжимая кнутовище, алый от возмущения. Но Гостена снова пошла к нему, говоря:

– Ладно, ладно, молвлю отай…

Сычонок настороженно следил за ней, нахлобучивая скуфейку.

И Гостена заговорила проникновенно и негромко, близя губы к его уху:

– А Долгий мост ломать ради прещения от тых смольян.

Сычонок смотрел на нее. И она еще приблизилась и уже собиралась снова его поцеловать, да Сычонок, быв настороже, вовремя прянул.

– А поведай, стерво-хрест ти пособляет?

Сычонок пожал плечами. Он и впрямь как-то не мыслил ни разу про то.

– А обереги ото всех болячек боронят, – сказала она, показывая на разноцветные шнурки на запястьях, вытаскивая из-за ворота рубахи какую-то металлическую то ли рыбку, то ли птичку на тесемке. – И от сухотки, и от сглазу, от трясцы, от поветрия. От Полудниц тых страшных… Богдана с Ливны жала жито, одна бысть, муж помёр, а у нея сыночек народився, не с кем оставить… Жала-жала, уморилася. А уж чуток осталося. А сыночек-то, завернутый уж далече на поле… Да все одно – дожала, обернулася, глядь, а коло сынка трое стоять. Она пошла. Ай! Три волчицы. Протерла глазы-то. Не! Три бабы тощия, высокия. Длинныя лица. Шо, спрашивают, ти робила? Та онемела, яко ти. Сама все поделала али помочь бысть чья? И баба та сдуру ответствовала, шо помочи не бысть, одна робила. И тада оны взяли сынка завернутого и пошли. Она – за имя. Они – шмыг и побёгли уж серыми волчицами. Так и унесли. То Полудницы были. И Хорт сказывал, егда она к нему прибегла: надобно бысть так-то ответствовать: с вашею помогой жатву-то одолела. И Богдана с Ливны рехнулася, бродила по полям, по лесу и голосила: ай, с вашей помогой! Ай, жито жала и все пожала! Ай! Так и ходить с тых пор, орёть.

«Что же ей Хорт не пособил? – хотел спросить Сычонок. – Не отнял у волчиц-Полудниц сынка? Али он не Хорт сам? Не кудесник? Не чаровник?»

Да как спросишь. Он делал знаки, а Гостена не поняла.

6

Из разговоров в избе Нездилы Сычонок узнал, что мужики разобрали Долгий мост через Немыкарское болото. Про то говорили Нездила да Хорт, вернувшиеся через три дня. Все это время Сычонок так и пас небольшое стадо Нездилы то с Гостеной, то с Найдой. Малашке еще не доверяли, тем паче Крушке. Нездила Дервуша с Хортом потемнели и осунулись, видно, тяжкий то был труд разбирать старые клади посреди болотных топей. Еще они толковали о завалах на Ливне, коли смольняне потщатся той рекой пойти на лодках. На Городце – так называлась речка, по коей шли Сычонок с Хортом, речка, что делала Излуку у холмиков-кераст[275] с танцующими березами, – завалы уже устроили бобры. Еще толковали о скором празднике Хорса и Дажьбога – празднике Великого Дня и Долгого Света и Ночного Папоротника в огнях. Говорили о жертве, разбирали, где лучше принести: на болоте, али здесь, на Арефиной горе, али на другой горе – за Перуновым лесом, на Перуновой? Святилище здесь, на Арефиной горе, было поругано уже не единожды: в стародавние времена еще прежними князьями и недавно снова – тем кощунником монахом Орехом. Сычонок не сразу взял в толк, о ком речь. Но потом догадался, что о Стефане. Да что ж его так чудно обозвали-то? Силился он уразуметь. И тут блеснуло: из-за глаз его ореховых? Видать, так. Да и к тому же крепок бысть умом и статью мних. Орех и есть. Попробуй расколи.

– И расколем, коли явится, – неожиданно как будто именно ему, Сычонку, ответил Третяк, светлогривый мужик с широкими раменами[276], из веси, что стояла на мысу меж речки Городца и ручья Волчьего, именованием Волчьегор, – тот Орех. Вынем червячка-то, – добавил он с улыбкой, – да и