Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

руководства заслужить. Такому на глаза не попади: разом начнет на тебя очередной циркуляр примеривать да под официальную мерку подгонять и, если, не дай Бог, не впишешься в размер, не сумеешь вовремя присесть или вытянуться, живо твою прыть окоротит, чтобы свое место знал, ходил на полусогнутых, как и все, да впредь не смел твердо на своей точке стоять.

Так вот, рыскал этот проверяющий меж усадьбами и наткнулся на гордеевский огородик. Огород как огород, капуста да картошка, среди прочих ничем не примечательный, не большой, не маленький, а по Ивановой семейке – сам-десятый – в самый раз, соток сорок. Одно от других отличие – не при доме. Однако как ему быть при доме, если ямской избе поближе к дороге стоять полагается и дорога эта – река, на песках по берегам которой один конотоп да гусиная лапка кое-как цепляются. Другое его отличие: у всех в огороде баня, а Иван Гордеич баню над самой водой поставил, чтобы распаренному с крыльца прямо в омут сигать – такая уж блажь. А заместо бани у него при огороде коровник. Понятно, если бы нужда заставила Гордеевых скотину поодаль от дома держать, – однако строились первые, еще на безлюдье, могли бы и покучней усадьбу устроить, к скотине и огороду поближе. Ан нет, в краях откуда Гордеевы на Негу переселились, не заведено скотину близ избы держать из-за грязи, тяжелого духа и зеленых мух. А потому Гордеев дом как улей на пригорке: свободно вокруг, светло и чисто. Лишь крытый двор, лабаз и коновязь, а еще ворота – на весь поселок единственные. Однако Гордеича за них никто не судит: казенные грузы оберегать следует.

Ну, так вот, как вычислил проверяющий, чей такой странный огородишко, так сразу осерчал и взвился:

– По какому такому праву! Не член колхозного двора – на колхозной земле! Новое кулачество! Не счесть скотины! Куда сельсовет смотрит! Вызвать его в контору!

Делать нечего – вызвали. Яков Иванович, старый неприятель, в глаза не глядит, потупился. Так, говорит, и так, товарищ уполномоченный нарушение выявил, требует ваш огород урезать, поскольку ваша семья ни одного мужика колхозу не дала. Земля в колхозном владении, значит, и пользоваться ей должны колхозники, а не все подряд. Вступят сыновья в колхоз – тогда отступимся. А нет – тогда уж не обессудь, огород отрежем.

Что мужику поделать? Где правду искать, куда податься? Кто его слушать будет, если вот он, районный представитель сидит, Гордеев огород изъять требует. Как ему объяснить, что первыми Гордеевы в эту землю пришли, когда здесь одна тайга широко шумела и никто ее на все четыре ветра не усчитывал. Да разве станет слушать чиновник старика о том, как они с отцом рубили лес для заимки, как с матерью корчевали пни на том месте, где теперь картошка цветет. Не поймет ведь, что, может, от этой корчевки родители Гордея до срока в землю легли. Кормит семью огород, сказать нечего. Да не станешь же ради куска всякому приезжающему в ноги кланяться, а шею в колхозный хомут совать. Нет, Яшка, нашла коса на камень – не та Гордеи порода. Забирай огород, может, подавишься.

Так Иван про себя подумал, а вслух сказал:

– Председатель, после жестких твоих речей хочу я тебе один вопрос задать: у твоей дочки паспорт имеется? Нету? А вот у моих Кольки с Петькой имеются, и, значит, они свободные граждане и могут работать где ни пожелают. Приспичит им в колхозное ярмо впрягаться – перечить не стану, веревочку не легче возить, недаром из ваших никого до нее охотников нет. Приневоливать же их в колхоз не могу и не буду, хоть я им родитель и в семье власть моя. Гордеевы никогда на барщине не гнулись, не станем и в колхозе мантулить. А огород забирай, если земля ваша, то картошка-то моя. И наперед знай: нынче в колхоз излишки сдавать не стану, себе дороже...

С тех пор Гордеевы в поселке картошку не садят. Побалтывают, что есть у них где-то в тайге потаенный огород, потому что семейство без картошки не живет, да еще и двух боровов выкармливает. Болтать-то болтают, а попробуй отыщи. Да и кому надо?

На Гордеев же старый огород в поселке охотников до сих пор не сыскалось: нет на чужое падких, не хотят люди всенародную хулу на себя принять. Так и пустует. На богато унавоженной земле обильно поселились лебеда и крапива, и Ванюшка Гордеев постоянно подкашивает их на подкормку коровам.

Знать бы заранее Гордеичу, что у Марьи начальство остановилось, может, и поостерегся бы коня приводить, как-никак не собственный. Однако взялся за гуж – будь дюж, назад не попятишься. Опять же дрыхнут пока приезжие.

– Нет, Мария, годить не будем. Завтра поедем свой огород пахать, а после Мурашке к табуну пора.

– Может, помочь чего? Сейчас внучонка подниму, – обрадовалась Марья Ивановна.

– Не спеши. Пока мы здесь с тобой рассусоливаем, мой Ванюшка на огороде пашет, – удержал ее Гордеич.

И верно: приподняв занавеску, увидела бабка, как белоголовый парнишка, ловко управляясь с древним плугом и покрикивая для порядка на привычного к пахоте мерина, заканчивает второй круг. Подсохшая супесь, легко отваливаясь от лемеха, рассыпалась мелкими комками. «Часок-другой – и кончат», – прикинула Марья. Видимо, так же определил и Гордеич, который, убедившись, что все ладом настроилось и Ванюшка без него управится, подался домой, но у перелаза через прясло его окликнули:

– Пахаете, Иван Гордеевич? Ну пахайте, пахайте – допахаетесь, если закон вам не писан.

Мужичок, что называется, неопределенных лет, в неопределенного возраста и цвета помятом пиджаке поверх застиранной сатиновой косоворотки, в сыромятных чарках на ногах и с бесцветными бегающими глазками промеж двух оттопыренных ушей, за одним из которых прочно закрепилась сигарета, а за другим – химический карандаш «Копиручет», свидетельствующий, между прочим, о некоторой грамотности