Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

обладателя столь замечательных ушей и принадлежности его к касте конторских служащих, встал на пути.

– Пашу, Пашка, пашу. Такое мое дело – пахать, – едва заметно дрогнув бровью, ответил Иван Гордеевич. – А ты, я вижу, все учитываешь?

– Такая моя должность – учитывать. Социализм – это учет, – не без гордости объяснил тот, которого так пренебрежительно назвали Пашкой. Впрочем, сам он неуважения к своей персоне не заметил. Маленькая собачка – до старости щенок. А Пашка и был хоть и маленькая, но собачка, из тех, что на людях гавкают, а укусить норовят исподтишка.

– А скажите-ка мне, Иван Гордеевич, кто вам разрешил, так сказать, личные огороды казенным конем вспахивать?

– Нет, это ты мне скажи, секретарь, – пошел в наступление старик, – почему, когда картошку давно уж садить пора, у большинства колхозников огороды не вспаханы, а старики с детишками их лопатами поднимают? Куда подевались кони колхозные? На лисятник? Почему вдова, орденоносица, мать солдатская, должна в старости землю вручную рыхлить? Быстро вы позабыли старейшую колхозницу, что своими руками на общий двор двух собственных коней свела. Что вы ей сказали, когда она вспахать попросила?

– Что надо – то и сказали, – отпарировал Пашка. – Велели подождать очереди. В колхозе коней нехватка: кормить их давно уж нечем, вот и поторопились на выпаса угнать, пока дорогу не перелило. А Марья пусть за коня уплатит, как другие, и ждет: придет очередь – вспашем.

– Вот-вот. Заплатит и ждет, когда картошка сама вырастет. А насчет коня – ты замолчь. Никто не попрекнет меня за то, что я вдове колхозного конюха огород вспахал. Его счастье, что не дожил он до позорного дня, в который вы его любимцев начали на лисятник сводить, – а то вдругорядь бы помер. А ну, не мельтеши под ногами! – Иван отодвинул его с дороги, плюнул в сторону и крупно зашагал. Почему-то кололо сердце.

– Ты, Гордей, не гордись, против колхозу не возникай – еще придешь, поклонишься, когда дровишки понадобятся, – досадливо взвизгнул вдогонку Пашка. – А мы не дадим деляну. Ты слышишь – не дадим!

«Будь ты неладен, прихвостень, – размышлял по пути Гордеев. – Как волка кругом обложили. Еще на самом деле перед зимой дров лишат: лес кругом колхозный. Не пришлось бы Ванюшку вместо рыбтехникума в колхоз отправить. Ну уж черта с два – не покорюсь!»

А Пашка, забыв, что шел представиться приезжему начальству, отправился на пилораму учитывать доски, которые там пилили отец с сыном Мокеевы.

На Пашкино счастье, Марья Ивановна его придирок не слышала. Ей от печи отойти нельзя: того и гляди, шаньги пригорят – перетопила. А тут еще как раз Кандалинцев проснулся и завозился на койке. Вечером он прихватил лишку, и теперь очугуневшая голова никак не хотела покидать подушки, хотя и усиленно по ней ерзала. Наконец желание опростаться и чувство неисполненного командировочного долга победили и из-под лоскутного одеяла вынырнула одна кривая и волосатая нога, затем другая, нащупали пол, на нем утвердились, затем не без напряжения рук от постели отделилось упитанное тело в солдатском исподнем, и только тогда, с явной неохотой, покинула подушку ощетинившаяся на затылке мелким ежиком голова. Постоялец не решился резко расстаться с устойчивой кроватью и, чтобы привыкнуть к вертикальному состоянию позвоночника, присел на ее краешке, постепенно изучая избу. Первое, что он увидел, – раскиданные по столу свои вставные челюсти из послевоенной нержавейки. Как Федор Иванович бросил их, отходя ко сну, посреди стола, так они и остались между пепельницей и керосиновой лампой. Хозяйка не посмела тронуть чужие зубы и, осторожно вытирая стол, оставила его под челюстями нетронутым, с крошками хлеба, рыбными костями и чешуей. От натюрморта с челюстями, а может, и от вчерашней браги Кандалинцева замутило, и для устойчивости от ухватился за край стола. Страдальческий жест гостя не укрылся от бдительного ока хозяйки, и не погрешу против истины, если скажу по секрету, что она его предполагала, более того – ждала, и даже заранее приготовила противоядие в литровой банке.

– На-ко, сердешный, поправь мозги. Клин клином вышибают. – И, несмотря на протестующий стон постояльца, вручила ему вчерашнее зелье. Выполняя свою человеколюбивую миссию, подслеповатая со свету, бабка обнаружила в облике постояльца некое излишество, из-за которого она отказала себе в удовольствии проследить, какое действие окажет ее лекарство, а спешно прошлепала к себе на кухню, чтобы обратиться к изрядно позабытой и затянутой паутиной, почерневшей от невзгод и веков иконке, извлекаемой не чаще двух раз в год, по случаю Рождества и благополучного отела Ночки: «Свят, свят, свят... Изыди, лешак!»

Но мы-то с вами, читатель, не так суеверны, как наша бабулька, и в сумраке избы постараемся рассмотреть то, что повергло в смятение много повидавшую и далеко не робкую Марью Ивановну. Под никогда не снимаемой фуражкой Кандалинцев тщательно укрывал от постороннего глаза небольшое, но выдающееся приложение к лысине: удачно расположившийся повыше лба, похожий на рог молодого козлика крупный жировик.

Уж и не скажу, что помогло больше – очищенная от паутины иконка или живительная влага, но только, когда Марья снова решилась заглянуть в комнату, чтобы наполнить пустую банку, Кандалинцев сидел уже в сапогах и сталинке и терпеливо срезал опасной бритвой пучки щетины на дряблых щеках. Железные зубы возвратились на положенное место, бельмастый глаз свинцово тускнел – постоялец опять стал вчерашним суровым уполномоченным. «Поди ж ты! – подивилась Марья. – Без мундира лешак лешаком, а в мундире настоящий начальник. Большая сила в мундире, коли из лешака начальника делает».

Ворча себе под нос, Гордеич спустился по тропинке, натоптанной по круче собаками и мальчишками, на берег Неги, к чернеющему на песке колхозному мотоботу, терпеливо поджидающему счастливого времени, когда наступающая вода приподымет и забаюкает его на своей груди. Старик задержался у его борта, поковырял желтым ногтем конопатку в пазу обшивки; убедившись, что она хорошо держится, обтер смолу с пальца о штаны и, обогнув мотобот, оказался за спиной Никиты и Якова Ивановича, присевших