Сень горькой звезды. Часть первая - Иван Разбойников

контра и кулацкий элемент, не хочешь помочь пролетарской власти. Если бы хотел, то свою бабу бы остриг, а шерсть без заминки сдал. Федор, ко мне! Под арест его!» Я тут как тут, если арестовать, мы всегда пожалуйста: «Вперед! Руки за спину!» Видит, сволота, что с ним не шутки шутить собираются, попросил час отсрочки. Даем ему час – и что бы вы думали? Припер, всю шерсть припер, сколько положено. С перепуга все свои полушубки и тулупы остриг, смехота!

В конце двадцатого года губисполком обязал нас досрочно мясопоставки сдать. Понятно, сам никто за так сдавать не торопится, не для того спину на покосе горбил, скотину ростил. Пришлось забирать насильно. Рев, слезы, угрозы! Однако Москва слезам не верит: если обложили – вынь да положь. Всех слушать – вовек разверстку не сдать. Одни твердят, что коровы стельные, просят дать растелиться, другие просят детей без молока не оставить, третьи уверяют, что, если даже прирежем скота, все равно отгрузить не успеем: река становится и последний пароход ушел. Чем коровам тушами в леднике лежать, пусть бы до весны доились. На первый взгляд – есть резон, однако продагента Клыкова не проведешь и директиву отменить он не в силах: поумней и повыше Клыкова люди думали. А он кто? Солдат, винтик в большой машине. «Шалите, – говорит Клыков, – сейчас ваша скотина жирная, за лето нагулялась, а за зиму отощает, если от бескормицы не передохнет или сами втихаря не сожрете. Дудки вам! Ведите скот!» В общем, скотину порезали, мясо в ледник сложили и в губком вовремя телеграфировали о досрочном выполнении мясопоставок. Ответ не замедлил: «Объявляется революционная благодарность в честь юбилея Октября. Губпродкомиссар Инденбаум». Вот так наша служба шла.

Однажды мы на пару с Ильей от бандитов в дальней тайге едва ушли, заплутали, и, видимо, сам лешак нас на Ерт-иков лабаз вывел. Ты когда-нибудь слышал про Ерт-ике? – обратился Кандалинцев к Никите Захарову.

– Не приходилось. Если с остяцкого перевести, так Дождевой Старик, что ли, получается? И чем же он знаменит?

– Ну, братец, так нельзя. Живешь с остяками всю жизнь бок о бок и даже не знаешь, какому они богу молятся.

– Смолоду слыхивала я про Ортика, – подала голос из своего угла бабка Марья. – Так наилучшего шайтана остяцкого звали. Еще помощник у него имелся – Мастерко. Баяли, мол, Ортика попы сожгли, а Мастерка туземцы так схоронили, что сыскать не смогли. Шибко они его берегли: он им от хворостей помогал.

Кандалинцев с хозяйкой спорить не рискнул, знал уже, что все равно ее верх будет, а потому от дальнейшего обсуждения генеалогии остяцких шайтанов уклонился:

– Ну, не знаю, сам ли Ертик нам попался или его Мастерко, однако на идольское капище с лабазом мы наткнулись, это точно. Даже не с одним лабазом, а с тремя. Один костями обглоданными до верху набит, в другом – казан медный, ведер на двадцать, луки со стрелами, бубен здоровенный, маски берестяные, шубы с побрякушками и прочая дрянь. В наибольшем лабазе оказался сам идол: большой мешок из красного сукна, а вместо головы пришита большая тарелка из серебра. На ее дне шайтанский лик выбит древним мастером. Над шайтаном на стенке две сабли старинные, а по бокам мешки с жертвенной пушниной. На полу перед ним чаша древняя черненого серебра с обкладкой из самоцветов, полная монет. Илюха, как деньги увидел, даже с лица сменился: глаза разгорелись, щеки красные, губы дрожат: «Ну, братан, пофартило нам! Отыскалась казна шаманская. За это злато-серебро много хлеба купить можно». Снял он со стенки нож и давай потрошить идола. Мне не по себе стало. «Не тронь», – говорю. А он в ответ: «Не робей, комса. Религия – опиум, шайтан – болванчик, шаман – обманщик, эксплуататор трудовых туземцев. Подвернись он нам под руку – мы его враз в Чека, там разберутся, тому ли богу он службу правит...» В общем распорол он идола, а в брюхе собольи шкурки, одна к одной, еще вполне подходящие. Короче говоря, собрали пушнину, ссыпали в мешок монеты – их пудов пять набралось, переспали в этом же лабазе на шаманских шубах, а поутру погрузились на нарточку и домой. Шубейка у меня была короткая и дыра на дыре. Жалко мне стало с шаманской ягой на лисьем меху под красным сукном расставаться, я и напялил ее поверх. На прощание Клыков лабазы запалил: это, говорит, гнездо контрреволюции. Я потом всю дорогу вздрагивал, а Илюшка знай похохатывает: «Не робей, комса! Если что – отобьемся!»

Может, отбьемся, а может, и нет. Потому на всякий случай возможных встреч старались избегать. Суток через пять, еле в теле душа держится, вытянули нарточку к Сургутскому зимнику. Видим, исполкомовский нарочный Петр Ворман на паре коней катит. Завидел нас – остановился. «Беда, – говорит, – ребята: кулаки восстали. Самарово захвачено. Наша подмога им как в воду канула. Ханты в округе забузили, все пьяные, кричат: «Тобольск возьмем, Москва сама сдастся!» Захребетники и кровососы местные, вроде Силина с Кондаковым, головы заподнимали: «Отзоревала бесштанная команда на нашем добре. Своего разору за так не спустим – найдем, с кого причитается...» Короче – Сургута нам не удержать. Эвакуируемся в Нарымский край. Еще чуток – и отстали б вы».

Довез нас Ворман до военкома. Антонин Зырянов глянул на нас с Клыковым и приказал без лишних сборов вместе с кладом грузиться в сани, на все – полчаса, обоз уходит. Завалился я на сено в санях, закутался в шаманскую шубу да и задремал. Очнулся уже за полночь далеко за Сургутом: отряд шел и ночью.

Зырянов торопился увести отряд от наседавших кулаков. Вдобавок прошел слух, что мы хантыйского идола ограбили и золотой клад везем. Кто-то специально остяков подогрел, чтобы они, по темноте своей, всполошились. Всю дорогу остячишки нас допекали: в темноте подлетят на оленях, покричат, постреляют, да только их и видели. Все же благополучно миновали мы Покур и добрались до Неги, хотели встать на отдых. Вдруг прискакал Ворман, доносит: «На Вате белый отряд Рыбьякова». Успели лошадей перепрячь и отправились дальше. Уже в Вартовске заночевали. Зырянов, когда караулы выставлял, к