Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

Андрей сошел с дороги, пропуская крестный ход. В челе хода, в окружении народа два дюжих мужика несли икону Богородицы. Иконник признал ее с полувзгляда – Смоленская. Впечатал ее в память, когда расписывали с Феофаном и городецким старцем Прохором московское княжье Благовещенье. Еще зимой на Маковец дошли вести о похищении из Кремля древнего смоленского образа. Дерзкая покража казалась необъяснимой, страшной – из-за пролитой крови.

Андрей, перекрестясь, сотворил земной поклон. Затем пристал к ходу, затесавшись в разреженный край.

– В Москву, православные?

– В нее самую.

– А откуда? Где сыскали?

– Из Звенигорода. Боярина Семена Морозова люди татей в Сельце прищучили, у них и нашли в дровяном амбаре. А князю нашему чужого, хоть и святого, не надобно.

– Да зачем она татям нужна была?

– Нешто кто знает. У них бы поспрошать – да не у кого. Морозовские служильцы всех порубали. Отчаянные, бают, тати были.

Пройдя с ходом до следующего перелеска, Андрей помалу отстал и зашагал в обратную сторону. Но на сердце еще долго стояло: «Возвыси, Владычице, верных Ти князи, на победу исходящих ныне. Помощию Твоею гордость варвар злых, врагов борительных всех покори под ноги поющих Тя…»

Часть третья

Звенигородская лазорь

Босые ноги влипали при ходьбе во влажную холодную глину. От поршней давно ничего не осталось. С первых же ночей в яме крысы облюбовали его обувку и помалу обглодали. А когда совсем развалилась, пришлось и остатки отдать им в корм. Да что поршни! У двоих сидельцев, что обосновались тут раньше него, крысы подъели сапоги. Сапогам тем износу не было, заверили сидельцы, аж из Пскова досюда несбитыми дошли. Самую малость до Москвы не добрели и здесь жизнь свою скончали. Судьбу сапог опасались разделить вскоре и сами сидельцы. Ловить крыс голыми руками было гадко, давить босыми ногами – того гаже. Так и жили бок о бок с прожорливыми тварями, поневоле делясь хлебными корками, чтобы не начали есть самих.

Узничная яма была ископана щедро – глубоко и широко. Не трое могли поместиться, а десятеро. У каждого свое ложе – охапка сырого, подгнившего сена. Да и кормили не скудно – полведра гороховой каши в день на всех и по трети каравая. Лишь темно денно и нощно да промозгло, да живность…

– Эй, чернец! Слышь?.. Молишься, поди? Аль спишь?.. Экий. Слова из тебя не выцедишь. Сказал бы, за какие грехи сюда попал. Про себя того не ведаем, так за тебя порадуемся.

Крысы в углу с писком делили хлебную дань.

– Ну что молчишь, как сыч? – досадовал пскович. – И без того тошно. Князю что поперек соделал? Али язык где не надо распустил? По суду хоть сидишь?

– По суду княжьему, – вымолвил Андрей.

– Во-о! Знать, не всех тут без суда-приговора в ямы бросают. Так а в чем провинился? Нешто наблудил, чернец? Украл чего? Либо ж ты литовский переметчик?.. Ух как я литовскую погань не люблю! Руками б давил эту нечисть. В куски бы рвал… Ты не литовский пес, чернец?

– Отстань от него, Онисим. Пускай молится. Твоя-то брехотня Богу в уши не лезет.

– Да пускай-то пускай. А только и князю тутошнему, видать, ни словечка от Бога в уши нейдет. Так, Устин? Сгнием же тут, без вины виноватые. Князь московский ищет нас, что ли? Да и думать забыл, мало ль где в пути могли пропасть. Других уже храмоздателей себе нашел.

– Хорошие каменщики на дороге не валяются, чтоб так взять и найти, – возразил Устин. – Скажи, чернец, много ль в московских уделах знатных каменщиков? Слыхать было, будто на самой Москве никак под своды не подведут храм, что вдова князя Димитрия закладывала перед смертью. А то для чего б было во Пскове строителей искать? Вестимо…

Наверху загрохотал замок. Отпирали дверь сруба, поставленного над ямой.

– Чегой-то неурочно?.. Снедь уж приносили.

Трое заточников вздели головы кверху. Псковичи даже с мест повставали.

Низкая дверца отворилась, и в проем упал щедрый сноп света. Жмурясь, узники разглядывали явившуюся в дневном сиянии темную человечью прорись.

– Андрейка! Ты здесь ли? – раздался неуверенный голос.

– Епифаний!

Монах быстро поднялся, вышел на свет.

– Ох, Господи, – поразился книжник, – обтянуло тебя как! Кормят-то чем? На-ко прими, принес тут тебе. Да и обовшивел небось?

В руки Андрея свалилась круглая овсяная коврига. Поднеся ее к лицу и вдохнув свежий запах, иконник передал хлеб псковитянам. Те с жадностью принялись делить.

– Кормят? – задумался иконник. – Наверное, хорошо. Как ты нашел меня, Епифаний?

– Да уж мудрено тебя найти! Весь Звенигород знает, что на Городце у князя митрополичий иконописец Андрейка Рублёв в яме сидит. И в Москве ведают. Сам ходил, оповестил о тебе отцов игуменов. Хоть и не по моим старым костям такие похождения туда да сюда. Хотел было упросить сторожевского настоятеля послать в Москву какого инока помоложе, да он уперся, даже коня не дал. Сердит на тебя, я от него словес разных наслушался, подивился. Как же тебя угораздило так раздвоиться, Андрей? Уже и сам не разберу, тебе ли верить, ему ли с князем. У князя Юрия едва ныне добился дозволения тебя повидать. Никон в Москве обещался за тебя великого просить. Тому уж две седмицы. Видать, не спешит князь Василий Дмитрич. Выжидает чего. А Феофан про тебя отмалчивается. Пытал его так и эдак – нет, слова не добился. Да и вовсе не узнаю его. Молчун стал, вот вроде тебя. Отмахивается все да хмурится: не лезь, Епифаний, не зуди, Епифаний. Будто я муха, чтоб зудеть!

– А пишет-то что?

– Да в том и дело, что на графью стенную только глядит да морщины на лбу сплетает. Это он-то, Феофан неукротимый! Раньше, образы творя, мог десять дел сразу делать – руками писать, ногами ходить, языком философское нечто изрекать, умом еще того далее уноситься. А теперь только себе под нос бормочет. Ох, не нравится мне это, Андрей. Что с нашим Гречином сталось? Неужто старость его подогнула? Так годами он не старее меня…

– Епифаний! – позвал иконник, не утерпев. Книжник мог говорить долго, но будет ли сторожа на дворе долго ждать?

– Ась?

– Мне бы сюда икону какую. Хоть самую малую да старую. Мое все забрали, сколько ни просил свой складень – не дают. Все равно, говорят, темно, на стены молись.

– Изуверы! – Епифаний, отклонившись в сторону, принялся стыдить сторожу, невидимую узникам. – Нехристи вы разве, яко язычники и мытари? Как додумались изографу образов не давать? Да у Рублёва вся жизнь в них, ими только и дышит…

Книжник на время пропал из створа, а когда вновь показался, был задумчив и не так уже решителен.

– Ничего, ничего. Снова пойду князю докучать. Капля камень точит. А я-то не капля. Я и ведром ледяной воды на голову могу соделаться… Вот, Андрей, гонят они меня, – заторопился Епифаний, оглядываясь на окрик сторожи.

– Постой, отец! – крикнул Онисим. – А мы-то как? О нас-то кто перед московским князем помянет?

– А вы кто ж такие? – пригляделся книжник.

– Пскопские мы!..

– А ну пасти позакрывали! – гаркнуло сверху.

Епифания оттер сторожевой, погрозил кулаком в яму и захлопнул дверь сруба, отрезав узников от белого света.

– Сгнием тут, Устин, сгнием ни за что! – озлясь, возроптал пскович.

– Да погодь. – Его товарищ на ощупь сунул в руку иконника кусок разделанной на троих ковриги. – Так ты Ондрей Рублёв? Слыхали про тебя. Теплые, говорят, образы пишешь. Не из Пскова ли родом? У нас бояре Рублёвы – знаемый род.

– Да нет, не из Пскова, – ответил монах, надкусывая хлеб. Оставлять про запас все равно нельзя – крысы отберут.

– За что ж сидельцем стал?

Андрей отмолчался.

– Ну не хошь, не говори. А может, как и мы, по княжьей прихоти кукуешь тут. Про звенигородского князя у нас толки такие ходят: будто на строение и украшение церковное серебра не жалеет, град свой красотой обстраивает и наполняет. Да мы-то не к нему шли. Так, забрели на храмы его поглядеть. Поглядели…

Историю псковских зодчих Андрей слышал от них уже не раз. Чем еще в яме себя утешить, как не разговором? А разговоры в узилище по кругу ходят. Великий князь Василий Дмитриевич зазвал мастеров из Пскова ставить храм в Троицком Сергиеве монастыре. Еще зимой должны были прийти в Москву. Если б не схватили их посреди ночи на звенигородском постоялом дворе люди здешнего князя.

– За что он так с нами, а, Ондрей?

– От ревности. Были б вы звенигородские да не великим князем званные…

Псковичи задумались.

– Ох и чудные у вас на Московщине дела творятся.

…Время в яме течет невидимо. Отсчет дням вели по единожды с утра открывавшейся двери: дворовые холопы спускали на веревке ведро с кашей и хлеб, бадью с водой, меняли на пустое другое ведро, отхожее. Коротая темные дни, сидельцы превращали их в бесконечные ночи – но сон все чаще бежал, и спали урывками, как придется. Такие же длинные, нескончаемые ночи укрывают землю за Студеным морем, далеко на севере, да и поморские берега задевают. Оттого и зовутся те края полуночными. И откуда там новгородцам мог явиться райский лазоревый остров? Непонятно.