Андрей Рублёв, инок - Наталья Иртенина

– Я ромей, – также по-гречески гордо произнес он. – Христианин, а не эллинский язычник.

Звуки родного наречия, подзабытого за тридцать лет, оказались невероятно сладки на языке. Несмотря на резкость ответа, Гречин взирал на философа с приязнью и интересом.

– Но ты художник, и твое искусство стеснено монашеским пленом, в коем пребывают уже полвека и все ромейские искусства, – молвил Никифор Халкидис. – Верно, ты только сейчас начал чувствовать это. Тот, чье имя ты произнес, и его последователи, мистики-паламиты, губят искусства той самой жаждой невозможного и неведомого, о которой ты помянул, премудрый кирие Феофан. И недалеко то время, когда все художества захиреют в империи, тогда как у латинян они расцветут. Уже и сейчас латиняне опережают ромеев в понимании ценности искусств и в гармонии своих творений.

– Мистицизм паламитов говорит о возможности соединенья человека и Бога в неприступном божественном свете!

– Разве ты веришь в это, кирие? – не допуская сомнений в ответе, поинтересовался философ. – В твоих речах я услышал иное. К Богу приближает познание земных вещей, а не то, чего нельзя увидеть, ощутить и познать. Бог – это гармония вещественного мира. Бог и мир тождественны по своему совершенству. Но монашеский взгляд лишает земной мир гармонии. Монах мертв для жизни и умертвляет все вокруг себя. Латиняне поняли это и отвергли паламитство, и уже не они едут в империю учиться искусствам, а эллины едут к ним, спасаясь от краха.

Глубокомысленный разговор двух философов, толковавших на невнятном князю языке, привел Юрия в раздражение.

– Никифор, ты забываешься!

– Прости, князь, – спохватился Халкидис. – Признав соотечественника, я не мог удержаться. Мы говорили о монашестве и об искусствах, о том, что эти явления несовместны. Что, как ни прискорбно, языком подлинной образованности скоро станет латынь, а не греческий. Быть может, тебе стоит подумать, князь, о том, чтобы дарить серебром не монастыри и монахов, не имеющих никаких обязанностей перед обществом, но требующих себе плату от правителя и вельмож под предлогом своих добродетелей. А также размысли и о том, князь, не нужно ли твоим сыновьям обучиться латинскому языку…

– Это еще для чего? – грубо оборвал его Юрий. – Ты и сам зовешь папистов варварами.

– О! Латиняне уже не те, что сто и двести лет назад, когда они разграбляли Константинополь, когда их доблестью были жестокость на войне и изворотливость в торговле. Теперь они читают на греческом Аристотеля и Платона, их ученые лучше образованы, а живописцы и другие художники возрождают древние эллинские искусства, забытые на нашей с кирие Феофаном родине. Поверь, князь, скоро латиняне будут свысока смотреть на бедный, пожираемый тьмой Восток, считая уже его варварским. Зачем русским землям служить оправданием сего высокомерия? Ты мог бы найти в домах латинских королей невест для своих сыновей, а не как твой брат Василий – в Константинополе, теряющем жизнь. Но кто отдаст дочерей замуж за варваров? Я б мог преподать твоим детям начатки латыни, чтобы затем меня сменил иной учитель…

– Я услышал тебя, Никифор, – с каменным лицом произнес Юрий Дмитриевич и кивнул изографу: – И тебя, Феофан. Но прошу, не отлучайся пока из Звенигорода. Найди ключника, пусть отведут тебе покои.

Гречин ушел, напоследок одарив Халкидиса вновь загоревшимся, прежним Феофановым ярым взором.

Сложив руки на груди, Юрий медленно отчеканил:

– Латиняне – наши лютые враги. Папистская вера – злейшая ересь. Уже тридцать лет латинство поглощает Литву и на литовских копьях приближается к московским пределам.

– Но твой отец великий князь Димитрий купил пушки для Москвы у немцев, – напомнил Халкидис. – И эти книги, – он повел рукой над столом, где лежало несколько толстых томов, – содержащие множество знаний, созданы латинянами.

– Пушки, – эхом повторил князь, обдумывая некую мысль. – Мне нужны пушки, это верно, Никифор. Когда ты начнешь отливку?

– Хоть завтра. Все готово, князь. Но тот литейщик, которого ты дал мне, строптив и не перестает перечить.

– Улаживайся с ним как хочешь, Никифор, – нахмурился Юрий. – Другого литейщика не будет, этот у меня лучший.

– В колоколах – быть может. Но не в пушках! Сей неук отмахивается от алхимических формул и знаков, которые я втолковываю ему, как от мошек. Он даже не имеет представления, какие планеты управляют семью главнейшими металлами! Даже теми, из которых он льет свои колокола, оловом и медью. Как сущий варвар, выводит их соотношение на глаз. Меж тем Зевс и Афродита, а на римский манер Юпитер и Венера…

– Пушечных литейщиков нет и в Москве, – мало что понимая в словах философа, перебил Юрий. – И в Твери нет. Если наладишь мне литье армат, Никифор, я буду первый на Руси! Васька позеленеет, когда узнает. Уже не посмеет грозить мне, как сопливому отроку…

– Исполню, князь, твои грезы, – с важностью в лице и осанке пообещал грек. – Хотя алхимическое искусство, подражая природе, преобразовывает низшие и несовершенные тела в совершенные, низкие металлы превращает в благородные, тогда как пушечное литье не входит в круг великого деланья…

Философ умолк, видя, что князь не слушает его витиеватую ученую речь, и почел за лучшее оставить Юрия в мечтательном уединении. Удалясь, он унес с собой стопу книг и в сенях скинул тяжелые томины на холопа. В благостном расположении грек отправился к себе, обдумывая, как заполучить в союзники старого изографа. В Феофане он чутьем хитреца угадывал не усмиренное даже старостью буйство страстей и разочарованность во всем. К этой пороховой смеси стоило лишь поднести зажженный фитиль, чтобы из ромея, имеющего лишь одного Бога, очень быстро сделать эллина, знающего о многих божественных сущностях.

Однако вся благостность слетела с философа, когда столкнулся на узкой лестнице с Епифанием. В этом монахе он чуял злейшего врага и соперника. Пусть по глубине и обширности познаний книжник и в подметки не годился ему, Никифору, но чтобы заморочить голову князю, хватит и этого невежи в подряснике. И все усилия, уже подвигшие звенигородского властителя в нужную сторону, пойдут насмарку…

– Бездельный монах и бесстыжий трутень, – процедил философ по-гречески, не рассчитывая, что тот поймет.

К его удивлению, монах ответил на эллинском языке, лишь варварски произнося слова:

– Что с тобой, кир Никифор, ты взволнован какой-то обидой?

– Держись подалее от князя Юрия, кирие Епифаний, – совладал с собой грек. – Если хочешь добра ему.

Книжник, прижимая к груди пергаменный свиток, удрученно вздохнул.

– И рад бы, кир Никифор, да не могу, ибо исполняю послушание, данное мне радонежским игуменом Никоном.

– Какое еще послушание? – зло проговорил философ.

– Должно мне пытаться привесть князя Юрия в единомыслие и единодушие с его братом великим князем Василием Дмитриевичем, чтобы не учинилось в русских землях какого лихого дурна, – мирно отвечал Епифаний. – Разве ты, кир Никифор, имеешь что против?

Философ окинул его темным взором.

– В империи такие, как ты, монах, мешают эллинам почувствовать себя великим народом, вспомнить свою древность, погребенную под темными суевериями христианства. Если Ромейская держава погибнет от турецких мечей, виноваты в этом будете вы. И вся Русь ваша вместе с ней провалится в тартар.

– Насмотрелся я, кир Никифор, в Царьграде на таких, как ты, презревших заповеди Божьи. Если по чьей вине и погибнет греческое царство, то по вашей. Сами же, оставив после себя руины, убежите к латынским схизматикам. Уже и теперь приют там себе готовите, под боком у папского первосвященника.

– Берегись, монах! – прошипел грек и, толкнув книжника плечом, спустился мимо него по ступеням.

Бестолково пялившийся на обоих холоп, подбросив стопу книг в руках, двинулся за ним. Епифаний, качая головою, перекрестил грека в спину и отправился к князю.

В уме и сердце философа бушевали мысли и чувства, всколыхнутые неприятным разговором. Единомыслие и единодушие! Только этого не хватало. Этот русский монах явился ко двору звенигородского князя, чтобы все труды его, Никифора, пошли прахом. Невозможно сего допустить. Наипаче теперь, когда пропасть между князьями растет вглубь и вширь. Хотя и замирились оба, после того как Юрий вернул брату украденную икону, но лишь на словах. А на деле еще более охладели друг к другу.

Варвары-латиняне сохранили в своем языке древнюю изящную римскую формулу: Divide et impera. Разделяй и властвуй. Этой мудростью Георгий Гемист Плифон напутствовал своего ученика Никифора Халкидиса перед его отплытием из Мистры.

Русь должна быть оторвана от империи. Русские князья должны воевать друг с другом, а их земля – оставаться разделенной. Русь станет кормом для католической Литвы и лакомым куском для римского папы. В обмен на это лакомство понтифик латинян обещает военную помощь Ромейской империи против турок. Вместе с папскими рыцарями восставшие эллины сметут не только турецкую угрозу, но и князей Церкви, и само христианство…