Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин

саму Маккарти: ястребиный взгляд и отсутствие широкого успеха или признания. Ей было уже сорок четыре, и она явно стала задумываться, а заметят ли ее вообще интеллектуалы Восточного побережья? Кажется, ей пока что ничего в жизни легко не давалось.

Поэтому на работу, предложенную Сильверсом в августе шестьдесят третьего, она согласилась немедленно. Ему была нужна рецензия на полторы тысячи слов, «и быстро», а Кейл была уверена, что справится. Была только одна проблема: «Группа» ей понравилась не особенно. Интеллектуальной глубины, которая так ее подкупала в «Круге ее общения», здесь не было совсем. В черновиках она записала:

Девушки из этой группы так холодны и расчетливы, так иррациональны, беззащитны и беспомощны, будто выведены писателем-антифеминистом. Те, кто хочет верить, будто женщине вредно включать мозги, что от этого она не может встроиться в «жизнь», выпадает из своей среды или становится угрюмой, стервозной и желчной (а именно такой в прошлом очень часто называли Маккарти), теперь получили письменное подтверждение своей точки зрения от самой Мэри Маккарти.

К тому времени Кейл не понаслышке знала о том, до чего «включение мозгов» может довести женщину. Ее самое не раз называли «угрюмой, стервозной или желчной». Например, в канун нового шестьдесят четвертого года ей довелось прочесть жалобу на свою передачу на радио KPFA в Беркли. «Дорогая мисс Кейл! – писала слушательница. – Я полагаю, вы не замужем. У женщины, знающей, что такое забота о других, не может быть в голосе столько яда». Кейл зачитала этот абзац с радостью хищника, увидевшего идеальную возможность атаки, и просто смела слушательницу потоком слов:

Мне интересно, миссис Жена-Своего-Мужа, приходило ли вам в голову в вашем надежном и защищенном брачном статусе, что от заботы яд в голосе и появляется? Задумывались ли вы, как трудно женщине в нашем фрейдистском веке – который к женщинам, что-либо делающим, относится не лучше викторианского – проявлять хоть какой-то интеллект и не получить кучу обвинений в противоестественной агрессивности, злобной мстительности или лесбиянстве? Последнее обвинение – любимый прием мужчин, разбитых в диспуте. Им приятно утешать себя мыслью, что женщина, которой они проиграли, – наполовину мужик.

Раздражение, которое она даже не пыталась скрыть, проистекало из жизненного опыта, а не только политических убеждений. В отличие от Зонтаг Кейл не была вундеркиндом, сразу признанным читателями. Ей все давалось с боем. Ее воинственность не всегда производила на сторонних наблюдателей приятное впечатление, но Кейл, даже когда ее это злило, не желала соответствовать чужим ожиданиям от нее «заботы о других» или чего бы то ни было еще. Она совершенно очевидно надеялась, что достаточно будет таланта – как было бы для любого мужчины на ее месте.

В первую половину ее жизни так не было. У Кейл был такой склад ума, который будто отчуждал ее от всех, кроме близких друзей, – так было и с Арендт. Она не слишком хорошо умела поддерживать отношения и никак не могла пробиться в писатели. Так вышло, что ей потребовалась помощь более молодой Зонтаг, чтобы после многих лет безуспешных попыток привлечь внимание нью-йоркских интеллектуалов, заполнявших страницы The New York Review. Кейл и Зонтаг встретились за несколько месяцев до выхода «Группы» в каком-то богом забытом месте. И старшая произвела на младшую большое впечатление. Именно Зонтаг вспомнила о Кейл, когда Хардвик и Сильверс искали, кому поручить рецензию на «Группу». Должно быть, поначалу, когда ей позвонили, Кейл почувствовала прилив благодарности: рецензия на Маккарти, размещенная на ее территории – если работу примут, – предоставляла Кейл отличную возможность попасть наконец туда, где ей по праву (так она чувствовала) надлежит находиться.

Путь этот был долгим. Полин Кейл родилась в девятнадцатом году на птицеферме в калифорнийском городе Петалума. Ее родители, нью-йоркские евреи, переехали туда в поисках прогрессивной сельскохозяйственной коммуны. К моменту рождения Полин в семье уже было четверо детей. Кейл вспоминала детство на ферме как идиллию – насколько она может быть таковой для детей фермера, постоянно нагруженных обязанностями по дому, и родителей, чей брак испытывали на прочность приступы безденежья и супружеские измены. Кейлы продержались в Петалуме до двадцать седьмого года, когда Исаак Кейл потерял все свои сбережения при обвале биржи и вся семья переехала в Сан-Франциско, где Кейл-отец пытался (как правило, безуспешно) найти более стабильный источник дохода.

К концу школы таланты Кейл стали заметными. Она хорошо училась, играла на скрипке в школьном оркестре, состояла в команде дискуссионного клуба. Как и Зонтаг, после школы она стал изучать философию в Калифорнийском университете в Беркли. Но она, в отличие от Зонтаг, не уехала из Калифорнии сразу же – ей там нравилось. В рецензии на фильм «Хад» [31] она воспевала бессознательный эгалитаризм в доме своего детства. «Вовсе не из виноватой снисходительности мы всегда садились за стол с нашими батраками – мексиканцами и индейцами: так было принято у нас на Западе», – писала она. И Сан-Франциско был достаточно космополитичен, чтобы удовлетворить ее артистические запросы: полно кинотеатров, художников, джаз-клубов. Кейл любила после занятий в колледже бродить по районам городской богемы, придумывая и продумывая разнообразные проекты со своим другом, поэтом Робертом Хораном. Хоран был геем, и Кейл это знала, и, хотя они как-то раз переспали, как пишет ее биограф Брайан Киллоу, Кейл влечение Хорана к мужчинам не волновало.

В ноябре сорок первого Хоран и Кейл вместе переехали в Нью-Йорк в лучших традициях рвущихся к славе художников: автостопом и без гроша в кармане – а там на месте разберемся, как и на что жить. Разобраться получилось не сразу: пришлось голодать и ночевать на Центральном вокзале. Хоран пошел искать работу и почти сразу его приютила гей-пара, которую он очаровал прямо на улице. На Кейл их приглашение не распространялось, и внезапно она оказалась предоставлена сама себе – Хоран быстро переключил все свое внимание на новых благодетелей. Наверное, поэтому Кейл всегда трудно было поверить, что Нью-Йорк ее в конце концов примет.

В эти первые годы Кейл приходилось работать гувернанткой и клерком в издательстве, потому что все попытки опубликоваться самой были безрезультатны. Зато она видела вблизи интеллектуальную элиту Нью-Йорка и особенно высоко ценила журнал Politics, основанный Дуайтом Макдональдом, другом Маккарти и Арендт. Но ей самой пробиться не удавалось. Она винила Нью-Йорк, винила среду. «Город забит „многообещающими” молодыми поэтами лет от тридцати пяти до сорока, пишущими так же, как пятнадцать лет назад или намного хуже», – писала она другу. В сорок пятом Кейл сдалась и вернулась в Сан- Франциско.

Вновь окунувшись в чудаковатую и богемную атмосферу родного города, Кейл сошлась с поэтом и режиссером-экспериментатором Джеймсом Бротоном. Тот,