Нахалки. 10 выдающихся интеллектуалок XX века: как они изменили мир - Мишель Дин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Зонтаг и Рич помирились позже, письменно, согласившись, что у них есть некая общая почва, на которой стоит работать. «Меня уже много лет интересуют ваши мысли, хотя исходные позиции у нас зачастую совершенно разные», – писала Рич Зонтаг. Но Зонтаг и в более поздних интервью подтверждала свои слова, сказанные Рич. В этом почти все усматривали непререкаемое доказательство, что Зонтаг была против феминизма, и это убеждение держалось вопреки всему, что она писала о гендерной политике и феминизме. В какой-то момент она стала попросту огрызаться на интервьюеров. «Поскольку я и сама феминистка, вряд ли можно описать ситуацию как трения между мной и „ими”», – сказала она как-то одному репортеру.
И вдруг, осенью семьдесят пятого, жизнь остановилась: у Зонтаг нашли рак груди. Врачи сказали Дэвиду Риффу, что она не жилец. Рак был уже четвертой стадии, и, хотя самой Зонтаг напрямую не сказали, что она умирает, до нее, видимо, дошло, что дело серьезно. Она выбрала радикальную мастэктомию – в надежде, что, если удалить ткани с большим запасом, будет шанс выжить. Так и вышло – наступила ремиссия, но сама Зонтаг сильно изменилась. Лекарства, писала она, оставили ощущение психической травмы и измотанности, будто она в одиночку всю Вьетнамскую войну прошла.
На меня напал и меня колонизирует мой собственный организм. С ним ведут войну химическим оружием. А я должна радоваться.
Она тогда жаловалась на ощущение, будто ее «расплющило», будто она стала «закрытой для себя самой». Зонтаг опасалась, что рак ее вызван подавлением каких-то чувств: гнева на мать, влечения к женщинам, чувства творческого отчаяния. Сама она прекрасно понимала, насколько эти мысли иррациональны. Но из болезни она вышла с единственным чувством: от этих комплексов ей нужно очиститься полностью.
Процесс очищения начался с написания «Болезни как метафоры». Это длинное эссе, вышедшее отдельной книгой в семьдесят пятом году, – не совсем мемуары. О том, как человечество эстетизировало туберкулез и рак, Зонтаг пишет совершенно абстрактно, не ссылаясь на собственное лечение или на какой-либо личный опыт мягкосердечия или черствости со стороны врачей. Но когда ее об этом спрашивали, она совершенно не скрывала, что это крик души:
Отстраненности во мне не было ни в малейшей степени. Книга написана на волне ярости, страха, боли, ужаса и негодования во время очень тяжелой болезни, когда никакие признаки выздоровления еще заметны не были… Но я не стала идиоткой от того, что у меня был рак.
«Болезнь как метафора» стала способом пожаловаться. Тут главная беда была та, что романисты, и вообще писатели, болезням сопоставляли метафоры, обвиняющие самого больного, – а именно так поступала и сама Зонтаг на одре болезни. Свой гнев она направила на «канцерофобов» вроде Нормана Мейлера, незадолго до того объяснявшего, что если бы он не пырнул ножом жену (дав выход «змеиному клубку жажды убийства»), то заболел бы раком и «через несколько лет умер».
Зонтаг пишет об Элис Джеймс, младшей сестре писателя Генри Джеймса, которая за сто лет до этого умерла от рака груди. И хотя речь ведется не от первого лица, в такие моменты текст становится полностью личным, а злость – ощутимой.
Многие рецензенты, в том числе книжный обозреватель New York Times Джон Леонард, отчитывали Зонтаг за использование метафоры рака в статье об американском государстве. (Вспомним, что Зонтаг еще в шестьдесят седьмом году назвала белую расу «раковой опухолью истории человечества».) Но все они видели, что повествование воодушевлено гневом, и даже если у них были возражения по форме книги, оторваться от нее все равно было трудно. Критик New York Times, ирландец Денис Донохью отметил:
Книга «Болезнь как метафора» меня взволновала. Я прочел ее три раза и все равно считаю, что автор не доказал своих обвинений. Но в книге есть очень проницательные замечания о нашем отношении к болезням: например, как мы видим сумасшествие или стенокардию.
Донохью дальше говорит, что стиль у Зонтаг резкий, что для нее «литература есть борьба». Такое замечание можно счесть критикой, но, если учесть, что Зонтаг начинала с рассудочного стиля и отключенной чувствительности, оно отмечало прогресс. Она все еще практически не могла писать от первого лица, но она разозлилась. И люди слышали за всеми этими интеллектуальными наслоениями, за отсылками к произведениям искусства и работам философов, о которых они, быть может, раньше и не слышали, голос очень страшного, очень грозного человеческого опыта.
Строгость стиля «Болезни как метафоры» соответствовала тому образу, в котором Зонтаг всегда хотела себя видеть: образу серьезного мыслителя. Но всегда-всегда – за ней неотступно следовали «Заметки о кэмпе», навеки обвенчавшие ее имя с поп-культурой. Это ей не нравилось. Ее подруга Терри Касл рассказывала, что на одной вечеринке в конце девяностых кто-то из гостей имел несчастье сказать Зонтаг, что ему очень нравится это эссе.
Раздувая ноздри от злости, Сьюзен тут же уставилась на него взглядом василиска. Как он мог сказать такую глупость? Ей неинтересно говорить об этом эссе ни сейчас, ни потом. И незачем было о нем вспоминать. Он отстал от жизни, он интеллектуально мертв. Он никаких других ее статей не читал? Он не следит за новинками?
Ее уносит в темный туннель ярости – что нам в ближайшие полмесяца станет слишком хорошо знакомо, – а мы все смотрим, завороженные ужасом.
Раздражение от преследовавших ее «Заметок» отчасти было связано с желанием отстраниться от этой юношеской статьи. Но кроме того – и это очевидно, – ее искренне тревожило, что из них вычитывают. В восьмидесятые и девяностые она застала всплеск интереса к поп-культуре среди интеллектуалов, а высокое искусство начало страдать от небрежения. Она чувствовала за это некоторую ответственность, но полностью ее виной это, конечно, не было. Были у нее соратники и соратницы в отстаивании поп-культуры, и не последняя среди них – кинокритик Полин Кейл.
Глава 9
Кейл
Это было в августе шестьдесят третьего. Полин Кейл давно уже мечтала о каком-то прорыве, и тут к ней обратился Роберт Сильверс, редактор New York Review of Books. Он понимает, что дергает ее в последнюю минуту, но не могла бы она отрецензировать для газеты один роман?
Речь шла о романе Маккарти «Группа».
Кейл, всего на семь лет моложе Маккарти, была ее давней поклонницей. Ей было двадцать три, когда вышел «Круг ее общения», – идеальный возраст, чтобы оценить откровенность постельных сцен. На момент оглушительного успеха «Группы» Кейл уже долгое время трудилась как кинокритик и была в чем-то похожа на
