Глубокая печаль - Син Кёнсук

Молчание.

– Я не знаю, как я плачу или что говорю, когда сплю. Но бывают дни, когда я вижу похожие сны, а на следующее утро у меня обязательно опухшие глаза.

«Похожие сны?» – Ынсо достала из-под одеяла руку и сжала руку Хваён.

– А что за сон?

– Сон, когда я не могу узнать своего ребенка. Я слышу, как он зовет меня: «Мама, мама!» Но когда я оглядываюсь, я вижу, как ко мне бегут дети, много детей, а я не знаю, кто из них мой ребенок… Во сне я так мучаюсь, словно нахожусь в кромешной тьме среди этих детей.

Хваён положила свою руку поверх руки Ынсо, державшей ее другую руку, потом замолчала и тяжело вздохнула:

– Я понимаю, к чему мне снится этот сон. После его рождения я была вместе с ним всего-то двадцать один день…

Прошло месяцев шесть с тех пор, как нас разлучили, и, когда я видела на улице детей его возраста в коляске, я думала: «Мой малыш тоже уже такой».

Спустя год, когда я приходила на празднование годика детей знакомых, внешне я улыбалась и поздравляла их, но в душе рыдала: «Мой малыш тоже уже так вырос».

Прошло два года, я смотрела на детей лет двух и думала то же самое: «Мой малыш тоже уже так вырос…»

Вот так я и жила. Во сне мне все снятся подросшие дети, к которым я раньше присматривалась и заглядывала в глаза, сравнивая со своим ребенком.

Шестимесячный ребенок в коляске, годовалый ребенок на празднике, двухлетний на улице с мамой…

Когда Хваён рассказывала все это, она не отрываясь смотрела на фотографию в рамке, стоящую на полке. Потом Хваён повернулась на бок, подняла голову и посмотрела на Ынсо:

– А вы? Почему вы такая грустная?

Молчание.

– Не помните?

– Что?

– Когда я привела вас сюда, вы так сильно дрожали, что я достала теплое одеяло и укрыла вас. Потом влажным платком вытерла вам лицо, и уже подумала, что вы уснули, как вдруг вы широко открыли глаза… и бросились ко мне на грудь.

Молчание.

– А потом сказали: «Мне очень грустно!»

Ынсо выпустила руку Хваён. Когда рука освободилась, Хваён легла на спину и стала смотреть в потолок, снова достала сигарету и прикурила, протянула руку и выключила настольную лампу у изголовья. Неожиданно в темноте ничего не стало видно.

– Из-за кого вы так грустите?

Молчание.

– Если не хотите рассказывать, можете и не говорить. Выспитесь сначала. Когда утром встанете, будет легче. Сегодня все так грустно, а завтра будет совершенно другое чувство. Может, именно по этой причине и надо успокаиваться время от времени.

На какое-то время они замолчали. Ынсо почувствовала себя неловко перед Хваён – та рассказала ей все про своего ребенка, а она не знала, как и с чего начать свой рассказ.

– Спите? – спросила Ынсо.

– Нет, – ответила Хваён и в темноте протянула руку, чтобы потрогать лоб Ынсо.

Хваён хотела убрать руку, когда Ынсо взяла ее и прижала к своей груди:

– Его руки всегда пахли сигаретами.

От таких неожиданных слов Хваён сначала растерялась:

– Что?.. А-а! – протянула она, а потом замолчала.

Ынсо услышала во тьме, как Хваён на мгновение повернулась к ней лицом и, снова повернув голову прямо, стала смотреть в потолок.

– Вы, может быть, даже видели его. Помните тот весенний день? На скамейке перед квартирами на площадке?

– Помню. Это было воскресенье. Я шла в сауну… В тот день вы тоже… – Не договорив, Хваён замолчала.

– В тот день я тоже плакала? – Когда Ынсо без затруднений закончила ее фразу, Хваён сказала, обратив тяжелый выдох в легкий смех:

– Да, вы тоже плакали.

– Но это не тот человек, из-за которого стоит плакать.

Молчание.

– Я люблю его. Пусть он больше не любит меня, но я его люблю… Странно, правда? Чем больше он отдалялся от меня, тем дороже для меня становился… С того весеннего дня, с того момента, когда я поняла, что я больше ничего не могу сделать для него, мне, наоборот, захотелось во что бы то ни стало заботиться о нем… Но постепенно дел, которые я придумывала ради него, становилось все меньше и меньше. Ощущали ли вы когда-нибудь грусть потому, что уже не можете встретиться с любимым, что вам больше ничего не остается, как только глупо сидеть без дела или бродить без всякой цели, спотыкаться или врезаться в стеклянные двери?

Хваён подняла свою руку с груди Ынсо, просунув под ее голову, притянула к себе.

– Иногда душа так изнемогала, что не раз появлялось желание бросить заботиться о нем, выкинуть из своего сердца. – В темноте Ынсо слегка прикусила губу. Это была чистая правда, она не хотела быть для Вана обузой и собиралась убить свою привязанность к нему.

«А Ван, да, тот самый Ван, хорошо понимая мои чувства, в момент становился холодным и не замечал меня. А я… – Ынсо грустно улыбнулась. – А я снова и снова пыталась обратить его внимание на себя, на время забывалась от страданий и жила, забывалась и жила…

Люди привыкают не только ко всему хорошему. Да, так бывает. Так и я привыкла к своим мучительным мыслям, к своей грусти. Даже если я и не сошлась с ним, даже если он на самом деле уйдет из моей жизни…»

Ынсо задумалась, что сказать дальше Хваён, но мысли не приходили, поэтому попыталась сказать ей, нет, скорее себе самой, что-нибудь вразумительное.

– Я больше не могла с ним встречаться. Когда его душа куда-то удалялась от меня… я теряла всякую уверенность, избегая конфликтов, крутилась на одном и том же месте, и вот так дожила до сегодняшнего дня…

«Да, это случилось со мной. Я перестала жить ожиданием, что Ван станет прежним по отношению ко мне. А когда надеялась на это, только теряла себя. То, что я узнала о его свадьбе сегодня, вовсе не было неожиданностью для меня. Его свадьба была предсказуема, я давно предчувствовала, что это случится».

– Прекрасно понимая, что больше не могу удержать его, я прихожу в ужас от мысли, что все-таки не могу оборвать все нити, связывающие нас.

В темноте Ынсо прикусила свою губу. Она понимала, что сохранять такие отношения с Ваном так же опасно, как играть с огнем, но ей не хватало силы воли отпустить его, начать жить без него.

Ынсо понимала, что, как бы ни было больно, с Ваном ее связывает тонкая ниточка, которая и является единственным источником ее жизненных сил, понимала, что этой ниточки было достаточно, чтобы выдержать