Глубокая печаль - Син Кёнсук

месяцы без него, а потом за одну короткую встречу набраться новых сил, чтобы простить его и жить дальше.

Она опять почувствовала в груди начало нового прилива тоски и, чтобы успокоиться, повернулась на бок. Лежавшая на ее груди рука Хваён соскользнула на пол.

– Я не думала, что мы так быстро расстанемся. Сейчас не осталось ничего, что бы я могла для него сделать. От этого становится грустно. А моя душа ведь навсегда связана с ним… – Ынсо замолчала.

Хваён положила свою руку теперь уже на спину Ынсо и рисовала круги и квадраты. После долгого молчания Хваён проговорила низким голосом:

– Видимо, вы с ним вместе провели свое детство? – Ее голос звучал совсем рядом, можно было дотянуться до нее рукой, но голос казался Ынсо далеким и звучал как эхо, словно в далеких-далеких горах.

– Как вы узнали?

– Потому что нельзя так любить, если не растешь вместе.

– Я часто задавалась вопросом, любила ли я его безусловно все это время, точно так же как в детстве? Сомневалась еще, любовь ли это? Но все сомнения исчезли, когда я представила себе, что он женится и у него будут дети от другой женщины. От одной этой мысли мне стало невыносимо больно. Даже сейчас я никак не могу заставить себя поверить, что он вправду женится. А когда я начинаю думать, что у него будут дети от другой женщины, мне хочется провалиться сквозь землю.

Хваён притянула к себе Ынсо и обняла ее:

– Мне было шесть лет, когда меня отправили жить к тете. Никто ничего мне не объяснил, но в один день я потеряла обоих родителей. Как это случилось, я не помню, помню только, что наш дом находился в здании больницы и помню большое пламя – бушующий огонь, пожирающий наш дом. Помню только, как кто-то выхватил меня из огня и выбросил наружу. Больше в памяти не осталось ничего. А когда я очнулась с обожженной спиной, то была уже в доме тети. Мои родители так больше и не пришли… Потрогайте-ка вот тут. Это след от ожога, который я получила в тот день.

Хваён, высвободив Ынсо из своих объятий, взяла ее руку, просунула под свою одежду и дала потрогать спину. Прикоснувшись, Ынсо тут же сжала ладонь в кулак – настолько ужасны были ее шрамы: вся спина была в рубцах – не было ни одного гладкого места.

– Я думаю, что эти шрамы остались после того пожара. Никто мне ничего подробно не рассказывал.

Молчание.

– Тетя была очень строгой не только ко мне, ко всем. Иногда она закрывала меня одну на чердаке. Так она наказывала не одну меня, но и своих детей – моих двоюродных братьев и сестер, если они делали что-то недостойное в ее понимании. Единственная разница была в том, что, закрыв меня, тетя частенько забывала об этом, а чердак был высокий, темный и страшный. У меня был двоюродный брат на три года старше меня. Однажды, чтобы высвободить меня, он залез ночью на чердак, а я, перепугавшись, накинулась на него с кулаками.

Хваён слегка вздрогнула, Ынсо убрала руку со спины Хваён и, подумав, куда бы ее положить, помешкав, опустила руку на кровать.

– Да, правда, я так его отколотила! Лицо, грудь, плечи… сильно-сильно… а потом ревела у него в объятиях.

Ынсо так же, как это делала недавно Хваён, положила свою руку ей под голову и придвинула ее к себе.

– После того случая я думала, что полюбила его. Даже не так. Поначалу я еще его не любила, просто он оберегал меня. Потому что только он один залезал ко мне на чердак. С шести лет, когда мне становилось страшно, я всегда думала о нем. Вот мне и стало казаться, что это любовь. А когда постоянно думаешь о чем-то, начинаешь верить в это, начинаешь жить этим, дышать…

Молчание.

– Спите?

– Нет.

– Когда я ложилась спать или просыпалась, все время думала о нем. Особенно по утрам, после пробуждения, когда находишься еще в полусонном состоянии и только начинаешь ощущать этот мир, в этот момент ко мне приходила жалостливая мысль, что я одна-одинешенька на всем белом свете. Я сразу начинала думать о нем, и это меня успокаивало. Я верила в него, как в библейского персонажа, верила, что он спасет меня от любых невзгод. Я жила и дышала им, пока не поступила в старшие классы.

Молчание.

– Когда мне исполнилось двадцать лет, я родила от него ребенка… Всем сказали, что ребенок дядин, якобы он нагулял на стороне… И теперь он живет с ними, как их дитя… Не знаю, какое наследство оставили мне родители, но тогда тетя заплатила за мою учебу на парикмахера, а потом купила мне парикмахерскую и эту квартиру…

– А после вы с ним больше не встречались?

Молчание.

– Совсем не было вестей от него?

– Это я о себе ничего ему не сообщала… Но с прошлого года он стал приходить ко мне. Я думала, что хорошо спряталась от него, а он все-таки нашел меня. Он уже пришел из армии, начал работать… Теперь-то я знаю, что в этом мире он единственный дорогой мне человек. Я поняла это только теперь, а до этого по нескольку часов держала его за дверью, а в итоге все равно впускала. А теперь он бьет меня кулаками, потом плачет и обнимает.

Хваён издала странный звук, не похожий ни на плач, ни на смех. Ей больше нечего было добавить, и спустя минуту безмолвия, как будто насмехаясь, сказала:

– И такое с людьми случается, Ынсо. Когда мы встречаемся, нам так жалко друг друга, но, поскольку мы ничего не можем сделать друг для друга, мы только причиняем себе боль, а расстаться не можем.

Хваён замолчала, а потом, как будто обращаясь к кому-то, задумчиво проговорила:

– Я часто спрашиваю себя, на самом ли деле я люблю его – своего брата?

Правда ли боюсь начинать все сначала? Хотя я и делаю вид, что отталкиваю его, но одновременно и принимаю… Да, с одной стороны, мне страшно все начинать с чистого листа. Но каждый день я обещаю себе, что с ним нельзя… нельзя с ним больше видеться… Нельзя! Больше не буду с ним встречаться.

Хотя Хваён и говорила, что больше не хочет его видеть, Ынсо понимала, что она никогда не сможет с ним расстаться, и Хваён, словно догадываясь об этом, продолжала:

– Я жила с надеждой о нем двадцать лет, ровно столько мне потребовалось, чтобы расстаться с ним…