Маленький содом - Георгий Стаматов

— не хвалюсь — пятьсот левов в месяц. Никакого начальства. А когда снова придем к власти, на любом языке заговорим.

   —  Но вы раб своей партии. Каждый из вас обязан думать чужим умом.

   —  Чужим умом! А кто у нас мыслит своим? Самое важное — это победить. Итак, подумайте; если у вас есть что-нибудь подходящее для нашей газеты — гонорар заплатим немедленно.

Кадриль кончилась. В буфете стало тесно.

Неподалеку от их столика устроился Логинов с компанией. Он вскакивал, шумел, ссорился с официантами, сам приносил дамам пирожные и фруктовую воду.

Карнолев поднялся.

   —  До скорой встречи, господин Вирянов. После обеда я всегда в редакции.

   —  Что так рано уходите?

   —  Хватит, понаблюдал достаточно. И годы мои уж не те. Я не вам чета. Прощайте! Не забывайте нас.

Вирянов остался один.

   —  Подсаживайся к нам, — пригласил его Логинов.

Вирянов колебался.

   —  Не бойся, тебя не съедят.

Вирянов сел за столик Логинова и перезнакомился со всей его компанией. Среди девушек одна была без кавалера и не танцевала. Вирянов не отрывал от нее глаз. Белое лицо с чистым, детским выражением, светлые вьющиеся волосы, задумчивый взгляд, устремленный куда-то вдаль.

   —  Вирянов! — крикнул Логинов. — Разве так занимают дам? Садись с мадемуазель Моревой.

Вирянов пересел, но не знал, о чем с нею говорить. Он смотрел на нее и все больше убеждался, что жизнь сулит ему неизведанное еще блаженство. Не напрасно люди борются и страдают.

   —  Вы, очевидно, недавно в Софии? — спросила девушка.

Вирянов с облегчением вздохнул.

   —  Да, мадемуазель.

   —  Вы - студент?

   —  О нет! Я хочу сдать экзамены на аттестат зрелости, а потом поступить в университет. Вы на каком факультете?

   —  На историко-филологическом, на третьем курсе. Я тоже недавно в Софии.

   —  Вам здесь нравится?

   —  Никак не могу привыкнуть. София меня подавляет. В нашем квартале я, правда, не чувствую столичной сутолоки, у нас тихо. Но как только вхожу в трамвай, вся сжимаюсь, будто уезжаю на чужбину. Мне так хотелось бы вернуться домой, в наш родной городок с его ручейками, кривыми уличками, с ветхими черепичными крышами, посидеть в своей комнатке с деревянным балкончиком, выходящим в сад... Там и дышалось легче и жилось лучше... Бывало, я ходила гулять в ущелье или на виноградник... Там все свое, милое, такое уютное. А здесь я всегда чего-то боюсь, чего — и сама не знаю. Дома я читала, много читала. Теперь не хватает времени, хотя случается, что я целый день ничего не делаю.

   —  И я пережил эту идиллию. Но ведь она не может продолжаться вечно. Настоящая жизнь в Софии, — это наш Париж.

   —  Париж?! Там, должно быть, страшно. Давайте немного пройдемся,— предложила Морева.

Они встали и под руку направились в зал.

Радость и гордость переполняли его душу;

   —  Господин Вирянов, Логинов сказал, что вы писатель. Это вы написали рассказ «Без конца»?

   —  Да, — ответил он.

   —  Превосходный рассказ! Я несколько раз его перечитывала.

Они долго говорили о рассказе, о литературе, о Софии.

Далеко за полночь Кленовский, Логинов, Вирянов, мадемуазель Аня Морева и ее квартирная хозяйка покинули «Славянскую беседу». Логинов болтал без умолку. Вирянов беседовал о чем-то с Моревой, ее хозяйка критиковала туалеты дам. Только Кленовский, подняв воротник пальто и засунув руки в карманы, молчал.

   —  Дремлешь на ходу? — спросил его Логинов.— Даже не ругаешься.

   —  Я сейчас и правда вздремнул, но спать буду спокойно. А ты сейчас воспеваешь восход зимнего солнца и до обеда будешь дрыхнуть, твоя же Хлоя тем временем будет флиртовать с тем поручиком.

   —  Иуда!

   —  Ну, пускай я Иуда, а повесишься-то ты!

Возле здания Народного собрания Кленовский и Логинов простились. Вирянов проводил дам до Докторского памятника.

Жизнерадостный, как гимназистка после первого бала, Вирянов вернулся домой.

Теперь он жил почти в центре города.

На него повеяло чем-то новым. Разговор с Карнолевым, знакомство с Аней открывали перед ним другие, светлые горизонты. Образ Ани неотступно стоял перед ним. «Боже мой! Сколько, оказывается, счастья на земле!»

На его столе лежало письмо от родителей. Вирянов даже не прикоснулся к нему, — не хотел портить себе настроения. Он разделся, лег, выключил свет и размечтался...

* * *

На вечеринки Аня ходила только для того, чтобы доставить удовольствие своей квартирной хозяйке, молодой красивой вдовушке, любительнице светских удовольствий и танцев.

Аня предпочитала ходить в театр. Там та же публика, но каждый зритель замыкается в свой мирок. Там не надо поддерживать светский разговор, знакомиться, слушать вечно одни и те же банальные комплименты своей красоте.

«А Вирянов не такой. Какой он скромный! И почему мужчины говорят с нами только о любви? Неужели с нами нельзя разговаривать на другие темы? А ведь он тоже молодой... Какие у него глаза!..» — прошептала она, засыпая.

III

Фельетоны Вирянова привлекли внимание читателей.

Он часто бывал в редакции, иногда работал там.

   —  Господин Вирянов, — сказал однажды редактор,— вы молоды, наблюдательны. Так, например, вы быстро разгадываете фальшивых людей... Напишите что-нибудь о наших партиях. Опишите то, что видите; но никаких выпадов против отдельных личностей.

Вирянов знал политическую жизнь, следил за ее событиями, но партийные страсти и распри его не интересовали и не трогали.

Тема показалась ему благодарной. За последнее время сменилось столько правительств, заварилась такая каша, которой годами можно было кормить читателя.

Он начал писать.

Ничего нового в его фельетоне не было, но свои жертвы он бичевал острым, язвительным языком, однако с незаслуженной ими деликатностью,—что казалось вдвойне обидным. Это произвело фурор в партийных кругах газеты. Редактор пожимал автору руку.

   —  Вы — сила, господин Вирянов! У вас блестящее будущее!

Когда вышел номер с этим фельетоном, Вирянов просмотрел его и удивился. Он назвал свой фельетон «Наши

партии», а в газете крупным шрифтом было напечатано: «Наши противники».

Вирянов пошел к редактору.

— Что это — недоразумение или опечатка?

   —  Ни то, ни другое.

Вирянов попытался было протестовать, но редактор вынул из ящика стола пачку банкнотов.

— Заслужили, заслужили... и не возражайте!

— Но... я имел в виду...

— Излишняя скромность.

Тут редактора вызвали к лидеру партии, и Вирянов остался со своими банкнотами.

Время шло своим чередом.

* * *

Коллеги-литераторы подшучивали над Виряновым, а он, улыбаясь, защищался: писатель, говорил он, имеет право писать для кого угодно, не давая заказчику никаких обязательств. У искусства нет