Маленький содом - Георгий Стаматов

   —  И все-таки в жизни есть кое-что другое... Оно вечно ново, неуловимо, мило нашему сердцу. Это стремление

к чему-то далекому, что вне нас самих.

   —  Романсы для сентиментальных гимназисток четвертого класса! Не будем витать в облаках, опустимся на землю.

   —  И все-таки каждый рвется ввысь. Солнце в недосягаемой вышине — однако мы ему радуемся. Почему люди — эгоисты, материалисты — в театре, в опере забываются в мечтах, изменяются к лучшему?

   —  Потому, что голодным курам, вроде тебя, там просо снится.

   —  Значит, ты не веришь, что люди способны совершенствоваться?

   —  Меня не интересует, совершенствуются они или нет; мне от этого ни жарко, ни холодно.

   —  А искусство, женщины, любовь?

   —  Все это заманчиво, но требует больших денег, времени и жертв. Природа величественна, искусство также, но скажу тебе прямо: может быть, я варвар, однако собственную виллу в Чам-Кории я предпочел бы чамкорийскому пейзажу, написанному хотя бы Микельанджело в содружестве с Леонардо да Винчи, если, конечно, эту картину нельзя было бы продать.

   —  Старо!

   —  Ты хочешь сказать — это скотство? Говори, не бойся. Кто знает, может быть Ной бросил наиболее умных людей на произвол судьбы, а в ковчеге собрал таких типов, как ты... Не волнуйся: случись новый потоп, тебя первого вышвырнут из ковчега.

   —  Болтай себе на здоровье! Богатство всесильно, но богатство — это еще не все. В сущности оно ничто. Человек трудится, мечтает, ищет чего-то другого. А жизнь его все так же пуста. И тот, кто, владея миллионами, не даст медяка на кусок хлеба родному отцу, не задумываясь бросает к ногам женщины все свое состояние за один ее взгляд. Но ломаного гроша не будут стоить эти самые миллионы, если она от них отвернется.

   —  Где это ты откопал подобную женщину?

   —  Есть такие. А если и нет, то мы их ищем, мы о них мечтаем. В мире есть нечто более возвышенное, чем мечта о собственной вилле в Чам-Кории.

   —  Твои воздушные замки!

   —  Да. За мимолетный взгляд, за один звук милого голоса иной человек способен отдать жизнь. Только искусство соперничает с женщиной, и то лишь потому, что в нем господствует ее образ. Она — сила, и когда любит и когда ненавидит; она изменчива и верна. Сейчас она жестока, ибо мы виноваты перед ней. Мы сами довели ее до того, что она выродилась,— то мы возносим ее на пьедестал, то презираем, как проститутку. Богиню превращаем в животное, животное — в богиню. Мы перестали ее ценить, потому-то она и не верит никому и ни во что. Такие, как ты, развратили ее, унизили. Вы из храма вышвырнули ее на торжище.

   —  Хорошо поешь... где-то сядешь?

   —  Слушай! Если тебя не опьяняет музыка, если ты ради женщины не способен отправиться на край света, так для чего же ты существуешь? Что заполняет твой день? О чем ты мечтаешь по вечерам в минуты одиночества? Какие сны волнуют тебя по ночам? Тебе снятся собственные виллы? Но собственную виллу может иметь любой лавочник!

   —  Потому что он умнее нас... Ну, хватит! Подобной болтовней вы растлеваете молодежь. Будь я министром, я приказал бы сжечь все библиотеки вместе с авторами, переводчиками и читателями. Сентиментализм!.. Вертеры!.. Поли и Виргинии!.. Рай земной!.. А потом — голод или мировой судья в Курт-Бунаре [35]. Разве вы уже не убедились, что женщину и искусство создал злой дух,— как человек создал власть и религию,— чтобы обессилить вас, уничтожить ваш вкус к жизни: вы тогда станете питаться звуками и образами, а не обедами в шикарном ресторане. «Хлеб наш насущный даждь нам днесь!», «В поте лица твоего добывай хлеб свой!» — это про вас написано.

   —  Ты отрицаешь силу женщины?

   —  Я покупаю ее, и при этом даже торгуюсь.

   —  Тьфу!

Вирянов слушал и, хотя не разделял восторженности

Логинова, не был согласен и с Кленовским. Женщина и богатство — эти два кумира — были для него еще чуждыми, далекими, неоткрытыми землями.

* * *

В Софии Вирянова больше всего прельщали женщины. Сколько их тут было! Вот они идут, одинокие, порой — в большой компании или вдвоем — он и она, она и он; веселые, довольные, они о чем-то болтают друг с другом, останавливаются, жмут друг другу руки, шепчутся, говорят громко, смело, на «ты», сердятся, приглашают куда-то, обещают, в чем-то отказывают, спорят, не обращая внимания на то, что окружающие смотрят, слушают, наблюдают за ними. Дома то же самое: приходят гости — девушки, юноши, молодежь.

Он радовался, глядя на них, и не замечал, что его маленькая хозяйка заходит в его комнату и по делу и без дела. Вирянов засматривался на нее, и в сердце его таял лед.

«Ох, уж эти женщины! Смеются, шутят, дразнят — и кажется, будто они свои, близкие. Ах, если б хоть одна из них — любая!—согласилась полюбить меня,— думал он.— Хороши, черт возьми, все до одной хороши! Иная и не так уж красива, но прическа, разные там ленточки, прозрачная блузка, кружевца на рубашечке, декольте, ажурный чулок...— все это манит, влечет. И на лицо-то забудешь взглянуть!.. А глаза!.. Как будто все разные — черные, серые, карие, улыбающиеся, задумчивые, глубокие, ясные, с поволокой,— но все задают один и тот же вопрос: «Я тебе нравлюсь, да? Знаю, о чем ты думаешь; и я думаю о том же, но...»

«Эх!..» — вздохнул он однажды, возвращаясь из Борисова сада, куда уходил помечтать. Подходя к своему дому, он думал: а что ему там делать? Не хотелось ни читать, ни писать, но и пойти было некуда. Впервые ему стало скучно, впервые чего-то недоставало. Книги казались мертвыми, бессодержательными... Сейчас ему нужен был живой человек — чужая душа.

«Все хорошо, но... Надо родиться в Софии или по крайней мере жить здесь долго. Все они здесь — свои люди, а я — чужак! Свободную девушку встретить не легко, а занятую кто уступит? И кому? Мне?..»

Его вдруг обуяла невыразимая тоска — он чувствовал себя одиноким в этом веселом Вавилоне.

Войдя в коридор, Вирянов заметил, что дверь в его комнатку приоткрыта. Он подошел, распахнул ее — и невольно вздрогнул, словно, по ошибке попал в чужую квартиру; смотрел и не верил глазам своим: на его кровати спала его маленькая хозяйка! Она лежала спокойно, подложив руку под