Маленький содом - Георгий Стаматов

вине хоть не спасенье, да забвенье. Бросим пить — начнем рассуждать, и все равно ничего не выдумаем. Вот, скажем, я пью; а перестану — буду ныть, как больной зуб, или с ума сойду. Не пьют только те, кого ничто не волнует: они и трезвые ни о чем не думают.

XIII

Мало-помалу Митя стал терять представление об окружающей обстановке. Его «я» теперь как бы покрывалось туманом, и одновременно ослабевала связь со всем, что было ему близким, родным. Иногда ему чудилось, будто он свалился на землю с какой-то другой планеты. Он не удивился бы, если бы кто-нибудь остановил его и спросил: «Кто вы? Чего вам здесь нужно?»

О будущем он не думал, прошлого не вспоминал. Перестал страдать; ничто его не трогало.

Как-то раз на панихиде, когда и мужчины не могли сдержать слез, Митя спокойно рассматривал иконы в церкви и восхищался тончайшей резьбой на киотах.

Люди не искали его общества, не приглашали его к себе, некоторые даже перестали с ним здороваться. Он ничего этого не замечал.

Равнодушный ко всему на свете, он погрузился в полную апатию, и его раздражало только одно — красные, синие, серые знаки отличия на мундирах иностранных офицеров. При виде их Митя хмурил брови, в голове у него мутилось, сердце начинало биться, и он быстро сворачивал в переулок.

Так иной человек спокойно переносит грохот в мастерской жестянщика, но нервничает, заслышав жужжание мухи.

* * *

Летний праздничный день в Софии.

Солнце склоняется к западу. Улицы опустели. Жители отдыхают после сытного обеда.

Редко-редко промчится автомобиль, промелькнет одинокий прохожий. Извозчики дремлют в тени деревьев, растущих вдоль тротуаров.

Людно лишь у калиток — тут стоят расфранченные служанки с загорелыми до черноты лицами, в белых, как и их зубы, рубашках и новых, до глянца начищенных ботинках. Они посматривают на улицу, задирают друг дружку, пересмеиваются, на миг исчезают во дворе и опять выбегают.

Это их журфиксы, приемные часы, минуты, украденные у господ.

Появляется бравый солдат, важно вышагивает, ухмыляется и как бы случайно останавливается возле своей надувшей губки Дульцинеи, которая притворно сердится па него за опоздание.

Абаров возвращался домой, равнодушно поглядывая на счастливые пары.

Но вот из какого-то дома тяжелыми шагами вышел прямой, как палка, французский офицер — ни дать ни взять манекен, сошедший с витрины. В нескольких шагах от него стояла молодая болгарка в национальном костюме.

Француз остановился у стены... Девушка покраснела, охнула и убежала. Офицер не сдвинулся с места.

Кровь хлынула в голову Абарова. На миг он потерял сознание. Все то, что накопила его душа в окопах, плену, в Софии,— взорвалось, как бомба.

Одна только мысль пронизала его: иностранец, незваный гость, среди бела дня оскверняет Болгарию...

Словно раненый тигр, бросился на него Абаров, повалил его на землю и наступил ему на грудь.

Француз закричал. К окнам подходили люди, с соседних улиц бежали полицейские, солдаты, обыватели. Из ближайшей столовой выскочили антантовские офицеры.

Завязалась драка. Толпа росла. Абаров стоял на улице без шапки, на нем лица не было.

Наконец, прибыли местные и оккупационные власти. Пока они разбирались в случившемся, какие-то болгары подхватили Митю, втолкнули его в пролетку и увезли домой.

* * *

Газетам запретили сообщать об этом происшествии, но вся столица говорила только о нем.

Генерал Кретьен направил болгарскому правительству резкую ноту.

Старик Абаров бегал по министерствам, а жених Оли — по своим начальникам.

Митю спасли: представили медицинское заключение видных специалистов, в котором было сказано, что он страдает психическим заболеванием.

Отец обязался взять сына на поруки.

XIV

Митя подчинился. Слезы матери и настояния Рангова ослабили его волю.

Вернувшись домой, он уже ничему больше не удивлялся, впал в полное безразличие; жил как в больнице или тюрьме. Никто его не навещал, только еду приносили в комнату. Выходил он редко. Просыпался поздно.

По вечерам Митя сидел у окна и смотрел на ярко освещенную Софию. Трамваи, автомобили, толпа, шум; а для него — пустыня.

«Неужели я в самом деле сошел с ума? Может быть, все, что происходит вокруг, так и должно быть? Неужели у других людей нет сердца? Почему только я так озлоблен? Обвиняю отца, сестру, брата... Каким-то Дон Кихотом стал... Таким ли я был до войны? Как дороги были мне тогда морщины матери, седины отца, звонкий голосок Оли, детская самоуверенность Вани... А теперь...»

В то время на страницах газет и в кофейных велась ожесточенная борьба старого с новым, прошлого с неведомым будущим.

Митя относился к ней безразлично. Далеко во мраке ему мерещилась какая-то сказочная обетованная земля, но он не мог ее разглядеть. Он сознавал лишь одно: его Болгария умирает. А будет ли новая, и какая, этого он не знал.

«Какой бы она ни стала, у меня не будет с нею ничего общего. Мы — последние дети той Болгарии, за которую умерли Левский и Ботев... Куда идет она? Я — сын отверженного народа. Мы изменили всем. Мы сражались со своими братьями, восстали против отца своего... Отец! Что значит сейчас это слово? Погибли прежние святыни. Война разорвала старые связи, уничтожила семью, смешала крови. Брат волен оплевать сестру, сын — ударить отца, гражданин — проклясть родину. Отечество, этот священный символ, превратилось в сборище подлецов... Болгария! Моя милая, маленькая, красивая, как девушка, Болгария, где ты?..»

В душе у Мити что-то надломилось. Он поник.

Но вот он сел за стол, взял ручку.

«Написать... Кому? Зачем? Опять назовут сумасшедшим... Я одинок...»

Из гостиной доносились звуки рояля. Оля играла «Баркароллу», а итальянец слушал.

Митя поднялся и снял со стены револьвер. Это был его единственный друг.

«Баркаролла» зазвучала громче.

Мысленным взором Митя увидел вдруг двор женской гимназии... Под ветвистой акацией — Нина в ученической форме... Окопы... Иван в фетровой шляпе, с изящной тростью... считает деньги... Пятьдесят тысяч левов...

Город в Италии... Снова окопы... В окопах Нина... «За твое здоровье!» — крикнула она и куда-то исчезла...

Теперь «Баркаролла», казалось, нежно шептала что-то.

Митя поднял револьвер и прижал дуло к виску... Перед глазами его что-то сверкнуло, завертелось и померкло...

Рояль умолк...

1920

ВИРЯНОВ[31]

I

Оставшись один в комнате, Вирянов принялся раскладывать по местам свои вещи. Открыл сундучок, достал новый костюм, осмотрел его, почистил и повесил на стену. Проверил рубашки, воротнички, носки и остался доволен своим