Ты следующий - Любомир Левчев

В конце мая в Чехословакии открылась знаменитая конференция по творчеству Кафки, в которой со своими оригинальными еретическими идеями приняли участие такие философы и литераторы, как Роже Гароди, Эрнст Фишер, Анна Зегерс, Голдштикер и другие. Долгие годы они будут будоражить правоверный марксизм-ленинизм. Исследуя тайны романа “Процесс”, мыслители положили начало идейному процессу, который закономерно привел к Пражской весне. Возможно, впрочем, что этот процесс еще не завершился.

В это время на поверхности бушевали совсем другие события.

7 мая в Москве судили знаменитого шпиона Пеньковского.

5 июня вспыхнул скандал с делом Профьюмо, в котором шпионаж и секс смешивались, как в детективном романе.

1 июля стало известно, что раскрыт советский шпион Филби – третий из знаменитой английской пятерки.

Сегодня, после крушения советской иллюзорной империи, становится ясно, что так называемая холодная война была прежде всего тайной войной, войной секретных служб за раскрытие планов и намерений противника. Советские тайные и явные службы безопасности были страшной кафкианской машиной уничтожения, которая в конце концов поглотила своего создателя. Это был огромный процесс. Это был смертносный абсурд.

А Смерть в 1963 году была особенно нервной. Что-то ей не нравилось. Да и люди, похоже, не очень-то помогали ей после обнажения великого ужаса первой половины века. В игру должны были вступить другие силы.

Год, начавшийся смертью Фроста, украсил свою черную корону и самоубийством болезненно-чувствительной поэтессы Сильвии Плат. (Она летела в небытие, когда 16 июня Валентина Терешкова стала первой женщиной-космонавтом.)

3 июля в Москве умер Назым Хикмет. (Перед смертью он пожелал получить советское гражданство и даже успел его принять.)

На следующий день, 4 июля, Господь призвал к себе папу Иоанна XXIII. (И на этом престоле должны были появиться новые личности.)

11 октября одновременно покинули наш мир парижский соловей Эдит Пиаф и ее невозможная любовь, принц поэзии Жан Кокто.

Всего этого, кажется, было недостаточно, поэтому Смерть обратилась за помощью к тектоническим катаклизмам.

Весной в Индонезии случилось извержение вулкана, в результате которого погибло более 11 000 человек. А 26 июля землетрясение в Скопье уничтожило целый город.

“Какой ужасный год!” – воскликнул Роберт Лоуэлл, созерцая пустоту, оставшуюся после умерших. В июне бостонский поэт отправился в Лондон, чтобы принять участие в Поэтическом интернационале. Там он досаждал T.-С. Элиоту. Ушел в запой. Тратил по 1000 долларов в день. Потом уехал в Париж, чтобы протрезветь, любуясь большой ретроспективной выставкой Делакруа. А после устремился в Ниццу на поэтический пляжный фестиваль.

В это самое время я сумел вывезти всю свою семью на курорт в Варну. Мне был необходим глоток свежего, спокойного воздуха. Этот глоток засел где-то у меня в груди, и я почти физически ощущал его. Дети были счастливы. Как же это важно! Вечером, пока они бесились в саду, мы играли в карты с друзьями и пили холодное спиртное. В один прекрасный день вместе с Каменом Калчевым и Марией Столаровой, с Колей Русевым и Люли, с Пецо Незнакомовым и Любой Алексиевой мы отправились на Тауклиман. Тогда это был безлюдный, не тронутый современной туристической проказой залив. Я помню, что, прежде чем оказаться на райском песчаном пляже, мы застряли в невиданном лесу из верблюжьих колючек высотой под три метра, а то и больше. К небу возносился звук, напоминавший удары гонга или звон далекого японского колокола. Его издавали миллионы пчел и ос. Густой, сладкий аромат одурманивал, как наркотик. А скалы из белого известняка в объятиях прибоя превратились в большие и маленькие скульптурные группы. Это стало моей первой встречей с Генри Муром. Позже мы организовали выставку. А в 80-е годы это райское место будет сдано в аренду французам. Так, втихомолку, начнется большая распродажа Болгарии.

Вернувшись в Софию, я тут же сделался иллюстрацией к статье Максима Наимовича “По синусоиде путаницы”.

По-прежнему числясь специальным корреспондентом, я подготовил репортаж о визите космонавтов Терешковой и Быковского. Напрасные старания. Мой материал вызвал недовольное ворчание: “Больше не допускайте этих сумасшедших к таким серьезным вещам”.

Снова приближался День поэзии. 1 октября меня “отпустили” на официальное чтение перед памятником Христо Смирненскому вместе с Багряной, Фурнаджиевым, Ламаром, Исаевым, Ханчевым, Валерием Петровым, Благой Димитровой, Радоем Ралиным… Я помню еще Джагарова и Башева, но были там и другие. Я читал “Вечерних мальчиков”:

Надо немного мрака,

надо немного грусти,

надо немного

“что делать?.. ”.

И тогда

выходят вечерние мальчики.

Мальчики возникают

на мостовой безликой,

грудь нараспашку,

злые,

счастливые.

Уже такие,

какими не могут быть.

Усталые ценности к ним переходят

со знаком обратным.

И уста недоступные шепчут:

“Любимый!..”

А запретное время:

“Забудь!..

Не останавливайся!

Не оглядывайся!

Не прислушивайся! ”

…И шагают они, поплевывая,

по главной улице.

А мы смотрим на них с боязливым презрением.

Мы не хулиганы.

Нам повезло!

Но глубоко и в нас

есть немного мрака.

Но глубоко и в нас

есть немного грусти.

Только мы знаем, что делать.

И это известно всем.

Мы верны, мы честны.

И это известно всем.

Под высокими нашими лозунгами

снова бродят неясные люди.

Движение!

О, вечернее движение!

Парад порывов неосмысленных.

Парад несовершенных подвигов.

Парад вечерних мальчиков.

Много вечеров.

Много лет.

По мостовой жестоко знакомой —

от темноты городского сада

до памятника повешенным [51] .

Те, кто хвалил меня за смелость в январе, сейчас холодно замечали, что я перегибаю палку. Но 3 октября в газете “Литературен фронт” было опубликовано мое стихотворение “Песок”. Вышло, что не капля, а песчинка переполнила чашу терпения. Блага Димитрова, как странный ангел, явившийся из тени, отвела меня в сторонку и рассказала о своей встрече с Митко Григоровым (вторым человеком в партии). По ее словам, он остро раскритиковал ее за подборку, которую она подготовила для антологии болгарской поэзии на польском языке. Одним из имен, вызвавших его гнев, было мое. Блага заступилась за меня: “Но он же существует в нашей литературе”. Ответ был таким: “Завтра он перестанет существовать!” – “Как это перестанет?!” – “Вот так и перестанет”.

Прошло несколько дней с празднования Дня поэзии, и меня вызвал к себе главный редактор. Предварительно он попросил секретаршу никого к нам не пускать. Потом главред сел, долго молчал, как будто набираясь смелости сказать мне все, что было нужно. И наконец заговорил:

– Ты вроде хотел изучать жизнь? Так скажи, какую область Болгарии предпочитаешь. Можешь сам выбрать… И немедленно поезжай туда.

– Но именно сейчас у меня нет никакого желания изучать чужую жизнь. Сейчас мне надо защитить свою собственную жизнь здесь.

– Левчев, мальчик мой… Не заставляй меня говорить тебе больше, чем я вправе… Уезжай немедленно! Немедленно!.. Это самое лучшее, что я могу для тебя сделать.

И вдруг все мои иллюзии умерли. Мне все стало ясно. И я даже удивился, что не догадался об этом еще вчера. А дальше все было просто.

Я выбрал Пловдивский округ. Не только потому, что он был близко, но и потому, что вспомнил: у меня там друзья. Наверху, на вершине холма, словно улетевшая от реальности птица, жил Начо Культура. В его холостяцкой квартирке, которая никогда не запиралась, на кухонной плите всегда стояла большая кастрюля, полная долмы, или фасолевой похлебки, или еще чего-нибудь. Все это готовилось специально для друзей. Чтобы они вошли, когда захотят, и поели. Сейчас я вспоминаю, как мы с Гошо Слоном и с одной бутылкой провели всю ночь, сидя на самой высокой скале. Не успели еще запеть птицы, не собрались еще на свою утреннюю гимнастику пенсионеры, а к нам уже пришел Начо с одеялом и с кофе в турке.

– Слушайте, я уснуть не могу, зная, что вы простынете.

Он был волшебником в сапогах офицера запаса. Тихо, медленно и упорно Начо реставрировал старые пловдивские дома. Он восстанавливал их души. Возможно, Начо смог бы объяснить мне, как восстановить мою разваливающуюся, почти необитаемую жизнь…