Ты следующий - Любомир Левчев

Питался я однообразной дешевой пищей: покупал хлеб, простоквашу, брынзу, лук, иногда колбасу или халву. Убеждал себя, что это полезная для здоровья диета. Занимался йогой. Во мне поселилась какая-то животная жажда уцелеть. Однажды, когда я возвращался из сельской бакалеи, у калитки одного из дворов я увидел табуретку, а на ней – баночку меда. Я остановился, прикидывая, смогу ли себе позволить эту роскошь, включенную в меню каждого йога, когда из-за зеленого забора раздался голос:

– Зайди-ка, товарищ. Познакомимся. Я тебя послушаю…

И тут я увидел человека, выглядывавшего из кустов сирени, где он прятался в засаде, и сразу догадался, что это, должно быть, местный партизан – чудак, о котором мне уже успели рассказать. Он вполне соответствовал описанию.

– Ты сейчас провинился, но это не значит, что тебе нельзя общаться с людьми. Что ты замкнулся в себе, как суслик? Я Гычо Докторов…

– Знаю. Я много о вас слышал. Очень приятно.

Мы пожали друг другу руки. Но прежде чем обрадоваться своей известности, Гычо Докторов осторожно осведомился, кто именно мне о нем рассказывал. И только потом пригласил меня войти:

– Не разувайся. Вы, интеллигенты, не любите разуваться, потому что совсем не подкованы.

И тут же засмеялся своему остроумному каламбуру. А затем показал мне самое главное. На стене в спальне в старинной раме висела сильно увеличенная фотография партизана. Вероятно, она была сделана прямо 9 сентября. На ней Гычо был с бородой, которая уничтожала разницу в возрасте. На нем было подобие кожаной тужурки. На верхней пуговице висел электрический фонарик. А впереди болтался на ремне внушающий страх пистолет. Но самой важной деталью портрета была шапка – остроконечная буденовка со звездой. Аутентичные фонарик и пистолет лежали на двух тумбочках по обеим сторонам кровати. Гычо, словно следователь, наблюдал за тем, какой эффект произведет на меня его личный музей:

– Знаю, что ты сейчас теряешься в догадках, откуда, мол, у Гычо Докторова эта славная шапка. Но я расскажу об этом только тогда, когда мы подружимся. А до этого я хочу, чтобы ты ответил мне на несколько вопросиков.

– Спрашивай! – Я тоже перешел на “ты”.

– Ты же писатель?

– Да.

– Или поэт?

– И поэт тоже.

– Тогда, может, ты знаком с Давидом Овадией?

– Конечно знаком.

– Ну?

– Что “ну”?

– Как близко вы с ним знакомы?

– Очень близко. Мы друзья. Он был редактором моей первой книги.

Я думал, что это признание поможет мне вырасти в глазах старого партизана, но вышло совсем наоборот. Он побледнел и задрожал:

– Жаль! Очень жаль! Не доведется тебе попробовать меда Гычо Докторова.

– Почему? Что тебе такого сделал Давид? Он же, как и ты, бывший партизан.

– Это ты мне говоришь?! Мы были партизанами в одном отряде. Мы были товарищами. Ты знаешь, что я для него делал?! Но этот еврей оказался пройдохой. Когда мы скрывались в лесах, я был царем этих гор. И у меня были две подруги-учительницы, два наших красивых товарища. Мы частенько встречались с ними на опушке леса. Они приносили всякую всячину. И мы занимались любовью. О, какое это было время! И представь себе, я брал с собой только Давида, он же был мне как брат… И что?! Этот нахал взял да и описал все в своей книжонке, а потом ее опубликовал! Представляешь?!

– Так ты же сам говоришь, что так все и было…

– Ну и что, что было? Писатель разве для того создан, чтобы описывать все, как было? И почему он не написал что-нибудь еще, что было, ну обо мне, например? “История пишется кровью” – так говорил этот еврейчик. А сам, нате вам, не историю, а стишки пописывает. А историю вместо него пишу я. Своей собственной кровью… Слушай! Сделай ради меня одно дело.

– Если это в моих силах.

– Когда вернешься в Софию (а я думаю, что ты скоро вернешься), сходи к еврею и скажи: Гычо Докторов передал, что приедет и убьет тебя. Вот из этого пистолета. И спроси у него, держит ли свое слово Гычо Докторов. Ну что, окажешь мне услугу?

– Ладно, сделаю.

– Хорошо. Пошли, я дам тебе чистый мед. Он у меня дешевый…

Я так и не проник – да и не хотел проникать – в тайны этого пенсионера, который продавал мед курортникам в селе Баня. Он тоже потерпел кораблекрушение, но его корабль был другим и буря была другой… Мы походили с ним друг на друга, поэтому он всегда стучал в окно, когда видел, что я прохожу мимо.

– Поэт, поэт! Слышал, какое великое событие произошло?! – прокричал он мне однажды.

– Что случилось?

Я не получал газет, у меня и радио-то не было.

– Убрали Кеннеди! Застрелили!

– Кто?! Когда?!

– Да сегодня. Сегодня или вчера… Не говорят кто, но это и так ясно: наши, кто ж еще? Наконец-то эти растяпы сделали доброе дело!

И я повернул к дому – одинокий, больной, испуганный, искореженный как этой ужасной новостью, так и ужасным неведением, в котором я пребывал. Жизнь текла вне меня, как будто я был уже мертв. Но неужели мы знали больше, когда этот молодой президент победил на выборах и завоевал наши сердца? – успокаивал я себя. Его смерть стала для меня таким же абсурдным, подсознательным, “неведомым” ударом, как и его инаугурация. Две стороны одной медали. Все-таки наши чувства гораздо первичнее знаний.

Я вошел в свой дом. Разжег печку, но меня по-прежнему трясло. И я спустился к спиртоварне. Цыганенок Амед, который работал в одиночестве всю ночь, обрадовался. Подбросил в огонь дров (это было его работой) и налил мне в баночку страшной 50–60-градусной карловской ракии двойной перегонки. Она была еще теплой и пахла анисом и смолой.

– Амед, ты что-нибудь слышал об убийстве американского президента?

Цыганенок подумал, что я шучу. Он рассмеялся и чистосердечно признался:

– Тут я точно ни при чем.

Я наклонил над собой грязную банку, хотя йога и запрещала мне употреблять спиртное. Значит, за Фростом ушел и Кеннеди. Что же осталось от этой красивой надежды?

•

Сейчас мне известно столько подробностей, что я могу говорить как очевидец.

22 ноября родился Дега. В 1963 году 22-е выпало на пятницу. Думая о следующих выборах, которые маячили на горизонте, президент Джон Кеннеди прибыл с визитом в Техас, штат одинокой звезды. Присутствие Жаклин подчеркивало важность поездки. Президенту предложили пересечь Даллас в открытом синем “линкольне”, чтобы он мог ответить на овации населения. Кеннеди заглушил вечные сомнения и страхи охраны словами: “Убийство президента – дело нелегкое”.

Таким образом, в 12.30 по местному времени кортеж пересекал цветущий город на скорости 12,2 мили в час. По дороге президент получил букет красных роз. Сенатор Коннелли, сидящий рядом с ним, гордо отметил: “Вы не можете утверждать, что Даллас к вам враждебен”. Именно в этот момент прозвучали выстрелы. Одна пуля попала в голову президента. Коннелли тоже был смертельно ранен, но у него нашлись силы выкрикнуть странную фразу: “Господи, они уже начали нас уничтожать!” Что это был за подсознательный страх, страх массового уничтожения? И кто это “они”? Синий “линкольн” полетел в больницу. Жаклин обнимала окровавленную голову своего супруга и из последних сил повторяла ему: “Я люблю тебя, Джон!” Безжалостные врачи утверждали, что Джон не мог ее слышать. После срочной операции президент Дж.-Ф. Кеннеди умер ровно в 13 часов. Линдон Джонсон немедленно принял присягу и автоматически стал президентом. Арестованный террорист Ли Харви Освальд был расстрелян в тюрьме уже в воскресенье, 24 ноября. После еще нескольких торопливых убийств теракт века погрузился во мрак. Комиссия Уоррена, юристы, криминалисты, журналисты – короче, все кому не лень произвели свои расследования. Писались книги. Были высказаны версии, что Кеннеди убили русские, кубинцы, ЦРУ, заинтересованные финансовые группировки и т. д. Если задуматься, ужасает то, что все эти версии подкреплены доказательствами и аргументами. И все они могли оказаться правдой. Как же существовало такое явление, как Кеннеди, при наличии стольких разнообразных сил, желающих его смерти? И что хотим сказать мы, те, кто им восхищается? Хотим, чтобы нас меньше ненавидели?

Джон и Жаклин провели в Белом доме ровным счетом тысячу дней. Может, это дни из сказки “Тысяча и одна ночь”. Но один день куда-то делся. Что бы мог сделать Кеннеди в этот пропавший день?

По прошествии “ужасного года”, 5 декабря, поэт Роберт Лоуэлл поступил на лечение в одну из клиник Гарварда. Его проблемой был алкоголь. В больнице Лоуэлл рассказал, что из кабинета Линдона Джонсона ему поступило приглашение от нового президента стать членом его команды. Утопии Кеннеди продолжали бередить умы, пробужденные беспокойной поэзией.

Неожиданно меня занесло снегом. Моя комната остывала за считаные минуты, стоило только угаснуть красивой печке. А ветер высасывал, как пиявка, жар от углей. Всю ночь я слушал его завывания, и это был единственный звук, оставшийся со мной. Крысы исчезли, и я недоумевал, почему они больше не топают у меня над головой. По утрам, напялив на себя всю имевшуюся в наличии одежду, я пересекал заваленный снегом двор, чтобы принести охапку дров из подвала. Однажды, расщепляя полено на лучины, я увидел, как из старой пустой бочки выпрыгнула грациозная ласка. Как же я ей обрадовался! Под этой крышей приютилось еще одно живое существо! Она-то и прогнала крыс. Я наградил ее колбасными шкурками. Колбаса, однако, водилась у меня не всегда: в борьбе между едой и телефонным звонком всегда побеждал второй. Невзирая на метель, я все-таки добирался до почты и заказывал разговор с Дорой. Ее голос успокаивал и подбадривал меня лучше, чем что бы то ни было. Вот и сейчас Дора обрадовала меня. Она отнесла мои последние стихи в “Литературен фронт”, и там ее заверили, что их напечатают. А это означало, что я получу хоть какой-то, пусть и ничтожный, гонорар на Новый год.