Ты следующий - Любомир Левчев

Я почувствовал, что с меня уже сняли скальп. И сел на первый ряд рядом с дверью, чтобы наблюдать за “товарищами из политбюро” в упор. Строгие и озабоченные, они сидели за столом, покрытым зеленым сукном. Ваза с цветами скрывала от меня голову Тодора Живкова. А от этой головы зависело все.

Позже я слышал, как он рассказывал интеллектуалам, будто на самом деле вовсе не хотел проводить в Болгарии аналогичную встречу – зеркальное отражение советской, – но идеологи и писатели (!) убедили его, что товарищ Хрущев может расценить это как отсутствие поддержки и это его огорчит.

Для первого секретаря компартии тогда, да и во все времена, главная опасность состояла в том, что кто-то мог оклеветать его в Кремле, обвинив в нелояльности. В конце концов и хитроумный Тодор Живков тоже был убран с политической сцены именно так.

Мне предоставили слово, и я, с неожиданным для меня самого пафосом, продекламировал свою отповедь длиной в полторы страницы, которая заканчивалась строками Маяковского: “Пускай / за гениями / безутешною вдовой / плетется слава / в похоронном марше – / умри, мой стих, / умри, как рядовой, / как безымянные / на штурмах мерли наши!”

Этим был достигнут неожиданный эффект. Публика, хотя и не склонная к сантиментам, казалось, была тронута и поддержала меня совсем нетипичными для этого собрания аплодисментами. Но пока они продолжались, некий толстый сотрудник аппарата, несомненно искушенный в литературе, побежал в президиум и через стол наклонился к Тодору Живкову. Со своей позиции на первом ряду я видел его задницу и слышал слова:

– Товарищ Живков, он обманул аудиторию. Он совсем не критиковал себя. Наоборот! Все это только коварная демагогия.

В голосе обманутого блюстителя слышалась горькая обида.

Всего лишь неделю спустя, 15 апреля того же года, доклад Начо Папазова был включен в речь Тодора Живкова. Пафосом ее стала защита старой гвардии от всяких там молодых новаторов и модернистов, протестующих против догматизма, синонимом которого был социалистический реализм. В докладе без труда угадывались пристрастные мнения отдельных “видных товарищей”, которые ловко использовали ЦК для решения личных вопросов. Их мелочные эгоистические интересы, замаскированные под “конкретные примеры”, делали идеологическую установку абсурдной. Партия открывала бессмысленный фронт против талантливых интеллектуалов. В докладе содержались упреки в адрес Невены Стефановой, Васила Попова, Георгия Джагарова, Христо Радевского, Радоя Ралина… Других писателей, например Анастаса Стоянова, цитировали анонимно. А третьи, например Валерий Петров, так и вовсе только подразумевались.

В речи Тодора Живкова критика в мой адрес была завуалированной. Мое имя не называлось. Минкова – тоже. Было похоже, что он договорился о “моратории”. Формулировка о злонамеренном критике, который хвалит плохое, а критикует хорошее, полностью подходила и для Бориса Делчева (впрочем, он написал обо мне хвалебную статью и никогда меня не критиковал). В этой ситуации мое положение становилось еще более неясным и шатким. Похваленный Андрей Гуляшки похлопал меня по плечу и сказал:

– Любо, не падай духом! ЦК не критикует абы кого и абы за что… А Суворов говорил: “За одного битого двух небитых дают”.

Тодор Павлов вызвал меня к себе и практически извинился передо мною, хотя и достаточно странным образом:

– Слушай, парень, о каких это пенсиях ты тут поешь?! Ты же поэт – тебе должно быть понятно, что все сказанное о тебе – метафора.

Я ответил как в анекдоте:

– Я-то знаю, да вот другие не поймут.

– Не обращай ты на них внимания. Сейчас мы кое-что предпримем, чтобы и до других дошло. Ты прокатишься со мной на одно собрание за мир в кинотеатре “Димитр Благоев”. Я произнесу речь, а ты прочтешь стихотворение. Пошли!

Тодор Павлов встал, долго копался в кармане своего пиджака и, пока я недоумевал, что он там потерял, вынул медаль Георгия Димитрова и золотую звезду. Медаль, должно быть, пострадала от долгой носки, потому что моему критику пришлось прицепить ее к пиджаку булавкой. Бай Тодор попытался сделать это сам, но укололся.

– Ну-ка помоги. Что рот раскрыл?

На улице нас ждал еще один сюрприз: черный ЗИС-110 – гигантский советский лимузин, предшественник “чайки”. Бай Тодор взглянул на карманные часы и сказал шоферу:

– Еще есть время. Сделай круг по центру, но езжай медленно, чтобы нас заметили.

Интересно, что о себе воображал этот болгарский допотопный классик марксизма и революции? Что его неуклюжий автомобиль с блестящим красным флажком на носу и шторками на окнах – это открытая карета? Что народ увидит нас и ахнет?

В кинозале, после того как академик произнес свою речь, сорвался с места пожилой худой мужчина – небритый, одетый как бродяга – и выступил с ответной речью. До того как его вышвырнули, он успел выкрикнуть в адрес “предыдущего оратора”: “Ты убийца! Коммунисты – это дети войны, и их слова о мире во всем мире – лишь демагогия!” Короче, воспитательная акция философа потерпела крах.

Заклеймив меня раскаленным железом идеологии, Тодор Павлов проникся ко мне теплыми чувствами. В последующие годы он несколько раз отзывался обо мне лестно. На свой очередной день рождения, который с размахом отмечали в ресторане “Панорама” гранд-отеля “София”, вместе с компанией догматиков и верных друзей он пригласил и нас с Йорданом Радичковым. Поднимая тост за юбиляра, Данчо Радичков знатно подшутил над ним, сравнив с наседкой, высиживающей гусиные яйца.

В последний раз я видел этого человека, написавшего “Теорию отражения”, в самолете Москва-София. К тому времени он превратился в свое собственное бледное отражение. Почти ослеп, но говорил ясно и осмысленно. Узнал меня по голосу и потянул за рукав, приглашая сесть рядом. Хладнокровно сообщил, что жить ему осталось меньше года и что это время распланировано: он собирался закончить некоторые дела, среди которых значилась и статья, реабилитирующая Теодора Траянова. Потом он попросил меня почитать ему газетные новости. Самолет слегка вибрировал, потому что мы входили в большое белое облако…

К сожалению, весной 1963 года плохие предзнаменования преобладали над теми, которые мы пытались истолковать как благоприятные. Несколько моих знакомых предупредили, что в “родимом гнезде”, то есть в газете “Народна младеж”, готовятся против меня разгромные статьи. Меня объявляли алкоголиком, развратником, деградировавшим типом. Добро на такую атаку дал сам Иван Абаджиев – первый секретарь ЦК ДКМС – на своей последней встрече с коллективом редакции. Я без предупреждения тут же явился в его кабинет. Бывший комсомольский работник, я был в курсе, как можно это устроить. Иван, когда поднял глаза и увидел меня, начал сам:

– Знаю, зачем ты пришел. Я ошибся. Извини. Из твоего сектора печати ко мне поступила докладная записка, и я, не подумав, использовал ее. Подожди, я позвоню главному редактору…

Я вышел из его кабинета совершенно уничтоженный. Записка из сектора печати! Я же оставил на своем месте Андрея! Это невозможно! Когда я спускался по лестнице, покрытой бордовой ковровой дорожкой, то по какому-то трагичному совпадению столкнулся с самим Андреем. Он мне очень обрадовался!

– Привет, Левчо. Мы так давно не виделись. Ты даже свою последнюю книгу мне не подписал… – И он вынул ее из портфеля и протянул мне вместе с ручкой. И я написал следующее: “Чудесному поэту и другу Андрею Германову от его кума – пьяницы и пройдохи такого-то”. Он убрал томик, не прочитав моего послания. И мы с ним расстались – к сожалению, навсегда.

Уже на следующий день меня снова вызвали к Ивану Абаджиеву. В кабинете сидело много людей, среди которых я заметил и Андрея, на котором лица не было. Он не знал, куда деваться от обиды. Присутствующие смеялись, чем злили его еще больше. В нашем отделе работала старая дева, строгая блюстительница морали. Она тоже была сейчас в кабинете и совершенно хладнокровно заявила, что сама сочинила эту записку, потому что несколько раз видела, как я пью за столиком перед “Бамбуком” в сомнительных компаниях. Просто трагикомедия. В такие моменты приходит осознание того, что тебя может погубить случайный человек. И тебя, и самую чистую дружбу.

В эти месяцы меня упорно утешал один пожилой “знакомый знакомых”. Он был похож на литературного героя, но, несмотря на то что всю жизнь он писал какую-то пьесу, его настоящим призванием, видимо, было жульничество. Этот тип однажды попросил меня взять в кассе взаимопомощи газеты “Литературен фронт” деньги, которые якобы были нужны для лечения его супруги. Я легкомысленно взял взаймы требуемую сумму (а сумма была немаленькая) и передал ему. Больше я его не видел.

Вместо него в дверь нашей квартиры в Западном парке принялся названивать молодой человек, напоминавший наркомана. Он, в свою очередь, стал упорно капать нам на мозги баснями о том, что “совсем задешево” отциклюет и покроет лаком наш паркет. Но, по его словам, лак был ядовитым, и потому нам придется на двое суток покинуть квартиру. Не знаю уж, какой силой гипноза он заставил меня согласиться, но спустя двое суток, которые мы провели в гостях у моей мамы, первое, что бросилось мне в глаза по возвращении, было отсутствие части моих рукописей. Я почувствовал себя униженным и раздавленным по своей собственной глупости. И впервые испугался, что могу этого не вынести. В мире назревали какие-то новые, абсурдные процессы.