Ты следующий - Любомир Левчев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Неужели мы ошиблись, допуская наши “ошибки”?
Поэзия безошибочна. Как время умирать.
Глава 14 Усыпление безумия
Когда же без ведома моего исцелил Ты голову мою и закрыл “глаза мои, да не видят суеты”, я передохнул от себя, уснуло безумие мое… [50]
Св. Аврелий Августин
1963 год для меня начался с выхода “Интеллигентской поэмы” в январском номере журнала “Септември”.
Богомил Нонев в газете “Пульс”, Эмил Петров в газете “Литературен фронт” и Стефан Гечев а журнале “Пламя” выпустили статьи, в которых горячо поддерживали мою последнюю книгу. Но к концу февраля все поменялось. Тодор Павлов начал меня атаковать. На нескольких академических и партийных собраниях он повторил, что буржуазная идеологическая диверсия набирает обороты. И что даже “бывший комсомольский поэт” Л. Левчев стал ее проводником. В своей “Интеллигентской поэме” он деградировал до такой степени, что советует нам есть рюмки:
Саша,
давай мы с тобой напьемся!
А потом съедим рюмки!
А потом съедим тени!
Грустно мне, Саша! ”
Процитировав эти заключительные строки поэмы, Тодор Павлов рассказывал, как он позвонил своему другу академику Георгию Узунову. И прочитал ему именно эти строки. Академик-психиатр немедленно поставил диагноз: “Шизофрения чистой воды!”
Повторяющиеся нападки бая Тодора были для меня убийственными, потому что ни одна газета не могла предоставить мне возможности выступить в собственную защиту со статьей, разоблачающей всемогущего идеолога, члена политбюро и председателя БАН. А рассчитывать на то, что меня защитит кто-нибудь другой, было смешно.
Именно в этот момент вышли две противоположные по своему пафосу статьи. Минко Николов, критически отнесшийся к моей первой книге, объявил в газете “Литературна мысл”, что я встал на правильный путь: “Поэт уловил скорость времени”, – утверждалось уже в самом заглавии. Диссонанс с официальным камертоном мог бы стать весомой уликой в руках охотников за литературными ведьмами.
А в журнале “Септември”, как будто желая оправдаться за “Интеллигентскую поэму”, опубликовали статью “Позиция, которую никто не атакует”. Ее автором был Иван Пауновский, который недавно вернулся из СССР и у которого было неоспоримое преимущество в виде тестя – всевластного агитпроповца Жака Натана. И, как обычно поступают капризные дети, он тут же пришел ко мне с предложением дружить и стать союзниками. Ведь, мол, они с моей женой знакомы еще со школьной скамьи и вместе закончили русскую гимназию. Тогда я насмешливо отверг его предложение создать некую новую литературную группу, и вот сейчас он обвинял меня в том, что я выдумываю конфликты и противников, которых не существует. Однако его статья – эта лобовая атака против меня – опровергала саму себя. Раз кто-то ее написал, значит, у меня есть противники. Более того, она вышла тогда, когда на меня со всех сторон и так сыпались удары. Поэтому я воспринял ее как заказную критику в духе бая Тодора. Статья не спасла редакцию. “Интеллигентская поэма” стала одним из поводов для замены главного редактора журнала “Септември” (по крайней мере, сам он называл мне именно эту причину).
Безвыходное положение, в которое я попал, подтолкнуло меня к отчаянным действиям, и я написал “заявление”.
...В редакцию газеты “Литфронт”,
в СБП, в ЦК БКП
Товарищи,
во время исполнения мною служебных обязанностей меня постигло несчастье: я заболел шизофренией. Мое состояние не позволяет мне представить вам другие медицинские заключения, помимо устных высказываний академиков Георгия Узунова и Тодора Павлова. Прошу как можно скорее рассмотреть вопрос о выплате мне пенсии, что предусмотрено законодательством в случае 100 % потери трудоспособности..
С уважением, (подпись).Когда я вручил это свое “произведение” Славчо Васеву, он добродушно рассмеялся. А потом вдруг посерьезнел:
– Надеюсь, ты не отправил копию в ЦК?
– Зря надеешься! Первым делом я отправил заявление именно туда. Причем не копию, а оригинал…
– Да ты и правда шизофреник! – закричал главный редактор. – Это уж тебе точно с рук не сойдет.
•
События развивались стремительно.
В январе Женя Евтушенко бушевал в Гамбурге по приглашению “Ди цайт” и издателя Буцериуса.
Но английские власти отказали в визе Хелене Вайгель и остаткам театра Брехта.
Андрей Вознесенский и Белла Ахмадулина читали стихи на переполненном зимнем стадионе в Москве.
Однако за несколько дней до своего девяностолетия огорченный Роберт Фрост покинул этот мир.
Как будто кто-то смешивал коктейль из абсурдных противоречий.
“Вашингтон пост” опубликовала открытое письмо Бертрана Рассела, направленное против “тайной полиции, платных шпионов, черных списков, комиссий по политическим расследованиям и истеричной нетолерантности” в так называемом “свободном мире”.
В самом начале марта, вновь созвав русскую творческую интеллигенцию, Никита Хрущев прочитал свой безумный доклад, озаглавленный “Высокая идейность и художественное мастерство – великая сила советской литературы и искусства”. Если кто-то прежде и думал, что его исступленные реплики в выставочном зале Манежа были случайным нервным срывом, то сейчас все встало на свои места: речь идет о четкой политической линии, об “идеологических принципах”. Принципах? Для меня они до сих пор остаются таинственным торжеством уязвленной посредственности. Хрущев реабилитировал пролетарских вождей, проводивших абсурдные, модернистически-кровожадные эксперименты. Но тот же Хрущев боялся даже подумать, что кто-то решится реабилитировать поэтов-авангардистов, незлобивых художников-абстракционистов, которые нередко сами были жертвами этих реабилитированных “вождей”.
Хрущев не жалел унижений для старого Эренбурга. Хрущев советовал молодому Евтушенко ценить доверие масс, потому что “когда партия тебя критикует, то враг хвалит, а когда партия хвалит…”. Выбирай, мол, кому тебя хвалить! Но главной сентенцией, генеральным политическим выводом было вот что: “Мы против мирного совместного существования в области идеологии!” Не нужно было быть слишком прозорливым, чтобы понять, что раз толерантность и терпимость к различным мыслям, идеям и взглядам творческой личности недопустимы, значит, и само “мирное совместное существование” – лишь блеф, демагогия, обман, ложь!
В конце марта болгарские газеты растиражировали самокритику Евтушенко и Вознесенского на пленуме Союза советских писателей. Самокритика не была признана достаточной. Абсолютным большинством советские писатели осудили поэтов, согласившись с товарищем Хрущевым.
И вот 9 апреля та же схема была применена и в Болгарии. Состоялась встреча политбюро с творческой интеллигенцией. Пленарный доклад прочитал товарищ Начо Папазов. Как ни удивительно, оказалось, что те же проблемы, которые с ленинской прозорливостью обнаружил и обозначил тов. Хрущев, существовали и в Болгарии. Изначально я даже не был приглашен на эту встречу. Однако позже меня вызвали в отдел пропаганды и агитации и ознакомили с некоторыми выжимками из доклада, касавшимися меня напрямую. Они не слишком меня поразили, потому что ораторы почти дословно повторяли Тодора Павлова. Новым было то, что я, как оказалось, был в сговоре с Минко Николовым – подозрительным критиком, который осуждал меня, когда я писал ясные стихи, и хвалил, когда я увлекся буржуазной идеологической мутью. И мне предстояло раз и навсегда решить, кому я хочу нравиться – врагам или партии. Было отвратительно увидеть себя в смирительной рубашке, сшитой для Евтушенко. Меня предупредили, что на следующий день я должен буду присутствовать на встрече с членами политбюро, где мне дадут возможность высказаться. Они даже не упомянули слово “самокритика”. Харакири подразумевалось. Чиновники были холодны, как земноводные.
Всю ночь я сочинял невозможную речь, в которой мне предстояло себя раскритиковать, одновременно сохраняя достоинство. Разумеется, я не мог признать себя “духовным агентом империализма”, но допускал, что, возможно, я и на самом деле “не знаю жизни”. Я думал: “Вы же меня за это хвалили. Будет вам самокритика!”
Утром с красными от бессонной ночи глазами я явился в ЦК. Встреча была перенесена в один из маленьких залов и началась с обсуждения вчерашнего пленарного доклада. Во время перерыва “творческая интеллигенция” нервно курила в широком коридоре. Там я стал свидетелем такой леденящей душу милой сцены: Тодор Павлов с тростью в руке подошел к журналисту Коле Рачеву и схватил его за буйные кудри.
– Это ты Левчев?! Это ты Левчев?! – тряс он голову моего испуганного друга.
