Одни сутки войны - Виталий Мелентьев

— А по нашей? — спросил Лебедев и налил коньяку.

— По вашей? Вам предстоит заслать еще пару — тройку групп. Так вот, предупредите ребят, что перед ними будет необычный противник. Не стандартный. Он наверняка придумает нечто такое, что по всегдашним нормам не делается.

— Это необычное может коснуться и эсэсовцев?

— Уверен! Понимаете, они, в сущности, открыты. Наш противник понимает, что примерный район их сосредоточения нам известен — скрыть его трудно. Техника есть техника, плюс партизаны. Он прекрасно понимает, что поднять и передвинуть такую махину, как немецкая танковая дивизия, незаметно почти невозможно. А может потребоваться. А он — умный. Значит, придумает нечто необычное. И еще. Мне кажется, он разгадает наш финт с группой Матюхина. Наш почерк он, видимо, тоже знает и понимает, что, будь он на нашем месте, он бы не преминул под этот шумок заслать в тыл противника свою группу. Ситуация получилась отличная.

— Вы считаете, что группа Матюхина засечена?

— Еще не считаю. Понимаете, сегодня нашему противнику пришлось расследовать и оправдывать провал операции. Значит, подумать о Матюхине у него не было времени. Кроме того, предыдущую ночь он наверняка не спал. Мозг притуплен. Думаю, что утром он окончательно разберется — уже не для начальства, а для себя — в случившемся и подумает о Матюхине. Вот такие пироги. Ситуация серьезная.

Они чокнулись, и Лебедев понял, что пришло время уходить. Он дожевал сухарик и поднялся. Каширин спросил:

— Неужели так хороша?

— Не знаю… — почему-то не смутился Лебедев. — Может, и не так уж, но…

— Черт! Завидую… — искренне сказал Каширин и крикнул за дверь: — Дежурного ко мне! — Пожимая на прощание руку, добавил: — Часа через два мои хлопцы будут у сигналистки, а к утру подъеду и я…

17

Ночевали спокойно. На заре вдалеке опять прошла неторопливая машина и замолкла. Где-то прокричал паровоз. Вот все, что слышали разведчики.

Но на свежую голову думалось легче, и Матюхин после завтрака принял решение:

— Сутоцкому и Шарафутдинову осторожно разведать лес на юго-запад. По-видимому, там проходит дорога. На карте ее нет, а машины ходят. Подчеркиваю особо — осторожно! Грудинин ведет наблюдение через оптический прицел с дерева. Я займусь тем же чуть дальше. Сбор здесь через четыре-пять часов. Все ясно? Вещмешки оставить и замаскировать.

— Так точно, — ленивенько ответил Сутоцкий. — А если промахнемся, а? Андрей? Сигналов не будет?

«Чего он все время придирается ко мне? — подумал Андрей, но отметил: — Впрочем, сигнал сбора не помешал бы».

— Я филином закричу, — сказал Грудинин. — Знаешь, как филин кричит?

— Слыхивал…

— И еще. Ты, Гафур, как пойдешь, елочки, подрост то есть, заламывай. Верхушечки. Легче возвращаться будет по таким заметкам.

Они разошлись. Грудинин выбрал высокую сосну с густой кроной и стал снимать сапоги.

— Зачем? — спросил Андрей.

— Если в сапогах лезть, смола к ним пристанет. А смола пахнет сильно и долго.

Ну что ты скажешь?! Знает солдат дело, знает. А командир не знает.

Может, и Сутоцкий потому такой ершистый и ревнивый, что видит: дела идут не так, как следовало бы. Но сколько Андрей ни перебирал в памяти свои поступки и решения, найти в них ошибочные не смог. Все было правильно. Все от души, для дела. И все-таки что-то идет не так, как хотелось бы. Может, слишком рано он взялся командовать? Ведь и отделением на войне не покомандовал…

Подобрав подходящее дерево, Матюхин тоже снял сапоги.

С первыми лучами солнца вдалеке взревел танковый мотор, и Андрей отметил: танкисты на месте. Мотор поработал, потом опять взревел — и звук стал отдаляться. Через некоторое время донеслись приглушенные лесом выстрел и пулеметная россыпь. Видимо, противник и в резерве не забывает о боевой подготовке: оборудовал где-то танкодром и ведет занятия.

На смену первому мотору взревел второй, потом опять донеслись выстрелы. От дороги пробился шум тяжело груженных машин. Над лесом низко проплыл маленький, вероятно связной, самолет. Проследив за ним, Андрей заметил, что над его бортом свешивается голова в авиационных очках-«консервах». Похоже, летчики кого-то ищут. И почти сейчас же вдалеке раздался собачий лай — заливистый, злой, нетерпеливый.

Андрей впервые за все время вздрогнул и оглянулся по сторонам. Лай немецких сторожевых собак… Сразу вспомнился лагерь… неудачный побег и оскаленная, с уже желтоватыми клыками, собачья морда над лицом. И жаркое, вонючее ее дыхание. И глаза. Злобные… Да нет, не злобные. Это мягко — злобные. Звериные! С темно-розовыми от старательности и боевого возбуждения белками. Собака не лаяла, не рычала, она топтала грудь и норовила вцепиться в горло, а Андрей подставлял ей руку. Второй рукой он толкал ее в грудину, в острую кость, покрытую хорошо промытой жесткой шерстью. Собачий поводырь молча бил по руке плетью. Той самой плетью, которой он, вероятно, наказывал и собаку. Другие охранники смеялись — весело и громко. А собака нажимала на Андрея всей тушей, словно старалась выслужиться, доставить удовольствие своим хозяевам…

Укусы болели долго, но не гноились. Говорили, что в собачьей слюне есть какая-то сила…

Собака — это страшно. Сама по себе она ерунда, а вот в сочетании собака и охранник — страшно… Они как бы сливались, дополняли друг друга и уничтожали последнее, что есть в человеке человеческого. Оставалось только звериное стремление выжить. Любой ценой. Пусть оторвут руку, пусть ногу, но выжить.

Подул ветер, и собачий лай больше не повторялся. Андрей вытер испарину и постарался сосредоточиться. Это удалось не сразу. Давнее ощущение, что все идет не так, как надо, вернулось и стало предчувствием беды. Какой, почему, Андрей не понимал, но чувствовал: что-то сменилось в округе, что-то идет не так, как ночью или даже утром.

«Вот вернутся ребята, и мы сообща решим, что делать. И как делать», — думал он и понимал, что это отговорка, успокоение себя.

Все знали, что делать — сторожить танкистов — и как делать — бесшумно и незаметно. А он, командир, должен следить за выполнением этого приказа и учить, как нужно сделать, чтобы его выполнить. Учить… А он всегда знал, чему учить?

Сутоцкий и Шарафутдинов вернулись чуть позже, чем он их ожидал. И странные. Рассерженный Сутоцкий, с раздувающимися ноздрями чуть вздернутого носа, неприязненно поглядывал на бледного, с поджатыми губами, словно закаменевшего Шарафутдинова. Они сразу прошли в сосновые заросли, что окружили несколько старых, далеко отстоящих друг от друга сосен, и залегли. Что ж, появились грамотно и замаскировались правильно.