Одни сутки войны - Виталий Мелентьев

— Нельзя, — покрутил головой Матюхин. — Сидеть или ползать тихонько.

— И ты туда же!

Мгновенно вспомнились перегляды Сутоцкого с Гафуром, и Матюхин спросил:

— Шарафутдинов тебе уже напоминал? — Сутоцкий отшатнулся и отошел. — Пара Сутоцкого на месте. Грудинин, за мной.

Пригибаясь и прислушиваясь, они прошли между грядок к сараю. Там, на сене, спали женщины и дети. От сарая прокрались к избушке-полуземлянке, заглянули в темное окно и осторожно приоткрыли дверь. Пахнуло конским потом и махоркой. Хриплый, простуженный голос спросил:

— Кто там?

Матюхин ответил по-немецки:

— Свои. Не бойся.

Чиркнула спичка, и засветилась стеариновая плошка. На топчане сидел босой старик в распахнутом немецком кителе и старых советских солдатских брюках. Он не спеша почесал впалую грудь и раскурил цигарку.

— Что надо, пан?

— Никто не заходил к вам? — опять по-немецки заговорил Матюхин. — Нет ли здесь или поблизости наших солдат?

— Нихт зольдатен, — ответил старик и отвернулся к окошку.

Грудинин немедленно загородил его собой. Старик повернулся в другую сторону.

— Чем занимаетесь в такой поздний час? — спросил Андрей.

Старик каменно молчал, потом вдруг стал обуваться — быстро и сноровисто. Встал, застегнул немецкий мундир и спросил:

— Чеснок? Шпинат? Капуста?

— Ладно, — переходя на русский, махнул рукой Андрей. — Кем здесь пристроился?

Лицо старика не дрогнуло, только на мгновение чуть расширились глаза.

— Огородник… По-старому, по-колхозному — бригадир. А по-немецки… Ей-богу, не выговорю.

— Немцы есть?

— Нет. Тут их всего двое — начальник да кладовщик. Они в деревне живут. Там у них контора.

— Что за женщины в сарае?

— Заночевали. Третий день на уборку гоняют, им туда-сюда ходить не захотелось. Да и боятся: самолеты зачастили. Начнут бомбить — не обрадуешься. Вот они здесь… которые с детишками, которые одни… Да и прокормиться здесь легче.

Старик отвечал быстро, но слишком уж заученно. Так можно отвечать и немцу, и русскому, и полицаю.

— Садись, отец, — предложил Матюхин, и старик сразу же опустился на топчан. Андрей сел на ящик из-под консервов так, чтобы видеть дверь. — Не будем скрывать. Мы — разведчики.

— Партизанские?

— Нет. Красной Армии.

— Далеконько забрались…

— Служба.

— А чем докажете?

— Чем же доказать? — усмехнулся Андрей и повернул под капюшоном маскировочной куртки пилотку звездой вперед. — Смотри.

— Понятно… — кивнул старик. — И чего ж вам надобно?

— Давай по порядку: что это за огород?

— Обыкновенный. Снабжаем овощами и зеленями ихние столовки. Солдатские маленько похуже, офицерские много лучше.

— Всех снабжаете или только эсэсовцев?

— Раньше — всех, а теперь только эсэсовцев.

— Это ж почему такое изменение?

— Урожай… Август ведь…

— Так урожая должно на всех хватить.

— Не знаю. Нам — как приказано. Приказано все эсэсовцам отвозить, вот и вожу. Другой раз и они приезжают…

Нет, он не собирался радоваться советским разведчикам, не спешил открываться, не рвался в помощники. Он выжидал, тянул время, и Матюхин не знал, что сделать, чтобы старик раскрылся. Ведь он, если возит овощи эсэсовцам, многое знает. Видит и знает.

От окошка подал голос Грудинин:

— Тебя как кличут-то?

Старик, не поворачиваясь, все так же ровно ответил:

— Егором. А тебя?

— А меня Николаем. — И добавил с непонятным значением: — Я — зимнего Николая.

— Ага… Ну что ж, Николай зимний, дал бы ты мне закурить хоть штучку — своя махорка еще не дошла, курю прямо-таки зеленый лист. Дерет уж очень.

Грудинин вынул кисет и кинул его на стол перед стариком. Тот не торопясь развязал его, вынул газетку и стал разворачивать. Андрей и Грудинин переглянулись — хитер старый. Как разыгрывает: «Дай хоть штучку!» Ведь полицейские и немцы курят сигареты. И не стал спешить скручивать цигарку, а прежде всего рассматривает газету.

Старик читал газету, далеко отставив ее от себя, натужно шевеля губами. Он прочел общую часть сводки Совинформбюро, перевернул газету, прочел все заголовки, заглянул вниз, прочел и номер полевой почты.

— Да-а… Вот оно, значит, как получается… На юге их лупят, а они здесь шевелятся.

— Как это — шевелятся? — подался вперед Матюхин.

— Не спеши. Когда-нибудь, а рисковать нужно. По газетке вижу, наши. Рискну. — Он развернулся к Андрею и, навалившись на столик, доверительно зашептал: — Сматываются эсэсовцы. Видать, на юг подаются.

— Отец, ты не путаешь? Партизаны бы узнали…

— Фиг с редькой они узнают. Откуда? Железнодорожники и те не знают. И я в аккурат только вчера догадался. Второй день по три, а то и по пять эшелонов уходят.

— Слушай, мы второй день здесь, мы услышали бы…

— Ха! Партизаны не узнали, а они услышали б! Ведь они как поступили? Дён пять назад, в ночи, прибыл на станцию вроде ремонтный поезд — это мне стрелочник знакомый, за семенами ко мне приходил, рассказал. И за ночь выложили в лесу ветку километра на два. Сверху сеткой замаскировали. Вот. И уже третий день, как темнота начинается, на станцию подается два, а то три эшелона порожняка. Стоят себе на запасном пути. Потом на рассвете приходят эсэсманы, все прочесывают насквозь, всех разгоняют и — порожняк на ветку. Там и грузят. И танки, и машины, и пушки.

— А стреляют зачем?

— Как это зачем? Они же раньше каждый день занимались. То одни, то другие. Люди и привыкли — стреляют, ну и пусть стреляют, хай они сказятся. И никому до них дела нет.

— Понятно. А почему считаете, что уходят? Может, наоборот, пополнение получают?

— А они, значит, как грузятся… Еду я вчера утречком, везу зеленя, приказали к рассвету подать две подводы, в эшелон, выходит. Как бы на дорогу. Эсэсовцы — народ балованный, им все свеженькое подавай. Ну вот, везу, а мне вперерез по лесной дороге целая экспедиция. Один танк второй тянет, а за ним еще две машины с орудиями прицеплены. Ползет прямо к ветке. Я остановился, вроде хомут на второй подводе поправляю — это я за первую прячусь, — и гляжу. Вот та экспедиция по такой пологой настилушечке и поехала прямо, видать, на платформы. А вскорости еще одна такая тянется. Сдал я свои зеленя и поехал не на огород, а в деревню, вроде к начальству, а сам зашел к стрелочнику — он тоже в деревне живет. «Куда это, говорю, фрицы налаживаются?» — «Машины, спрашивает, что ли?» — «Да, говорю, и машины…» — «Кто ж их знает, отвечает, должно, на ремонт. А лес, говорит, прямо в Германию адресуем. Как всегда». И ведь верно! Второй уж год он с этой станции пиломатериалы в Германию возит. У нас тут в округе несколько лесопилок, и все работают. Все вроде верно. А я проверил: «А танки, говорю, тоже в Германию?» — «Да ты что, говорит, заболел? Уши у тебя заложило? Они ж, как всегда, ревут. И я, говорит, ни разу танков на платформе не видел». Вот поехал я домой, слушаю, как локомотив подали, как второй эшелон втянули и опять танки зарычали, опять стрельба. И тут меня осенило. Вот, думаю, значится, как получается. Они танки досками или там бруском обкладывают, и ни один черт не догадается, что под теми пиломатериалами. Драпают эсэсовцы, драпают. Ночью я, однако, засомневался: намедни бой до нас донесся, даже «катюши» играли, немцы их ужасно боятся. Думаю, плохи у нас дела, если наши не наступают, а немцы не только воюют, но еще и танки свои перебрасывают. Значит, им здесь непротив кого воевать. А газетку прочел, понял: вот почему их туда гонят! На юге у них дела плохие.