Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Били?! – удивился парень. – И меня били, но мало. Сейчас только, видно, забьют совсем. Ну что ж, значит – судьба. Но я не отдам своего учителя этим неучам. Неуч, еще с древних времен, с дубиной или секирой, часто забивал древнего геометра или талантливого алгебраиста, последователя или ученика Аль-Джебра. Так здесь повелось. Какая-то ошибка, заложенная в алгоритм выживания. Но я не смогу… Сначала ты продаешь учителя, потом сестру, после… мать. Это крайняя черта, которая делит мир математической правды и человеческой ереси. Нет… не хочу.
– А ты мог бы? – спросила девица. – Мог бы отдать свою сестру какому-нибудь бородатому огромному вонючему скоту или дьяволу с пронзающими насквозь глазами, если он вещает: совесть – это икра, которую дураки, красуясь, мечут перед умными, любовь – это пот, выделяемый свиньями при свальном стадном грехе, и что слезы – излишки пива, не вышедшие с отрыжкой. Негодяю, который толкнет твою сестру в могилу, чтобы там ею пользовались другие, уроды и неучи… как и сама сестра… потому что это – закон смерти, и он, только один, правит тут бал. Смог бы?
– Не-ет, – упрямым мулом промычал Миша. – Та-ак нельзя. Не пустил бы… Если б она меня…
– А собака ушла, – сообщила девушка печальным голосом.
– Какая собака? – испугался аспирант.
– …шла-шла, стояла-стояла и ушла. Он ее долго бил, – закрыв глаза руками, прошептала Эля. – Просто какой на улице… здоровый. Палкой. Может, не слушалась команду или отбежала. Красивая белая пятнистая собака, имеющая породу и паспорт не бомжа. Такая… морской конек. Тупой лупил ее палкой по хребтине и по хвосту, псина визжала, крутилась, но убежать боялась. Боялась пропасть, породистая среди лающей швали. А он пользовал ее палкой с пустой, спокойной рожей, будто подметал пол или крутился со шваброй. После отбросил палку и пошел, не оборачиваясь, прочь. Собака поглядела на хозяина, потом на меня. У нее глаза темносерые, умные, как после университета. Вот как у тебя. А я встала в джинсах на колени на мостовую и протянула ей булку. Вкусную, которую чуть только укусила. Зверек замешкался, еще на меня поглядел и, поджав хвост и опустив морду, побежал, нагоняя, за хозяином. Так я и осталась на коленях. Это было после школы уже… когда… прямо перед тем, как встретила «этого» на вечере поэтов зазеркалья. Я стояла на коленях на асфальте и уже поняла: если бьют, или плюют в рожу, или ласково обещают за муки лизнуть порошок – к этому привыкаешь и начинаешь ждать. Когда ждешь – все остальное скука.
– Нет, нет, – забормотал ученик математика и смешно, как баран, затряс пушистой головой. А потом жарко и громко зашептал: – Все остальное совсем не скука. Совсем. Решать простые задачки – скука. Потому что бороться с трудными – счастье. Прятаться от военных в сушильном шкафу, встречать вечерний сон, если это не кошмар кикимор, смотреть старорисованные мультики про добрых котов и собак… Вот однажды прилетела бабочка, знаешь?
– Куда? – вяло спросила Эльвира.
– У нас с родителями маленькая дачка, три сотки с четвертью в плохом направлении. Но чудесный щитовой дом, я наверху. И вот ночью сижу с книгой, лампа горит под зашитым потолком. И прилетела бабочка, красивейший зверек, белая с черными пятнами, и взялась носиться вокруг лампы и обжигаться.
– И померла? – подозрительно хлюпнула носом Элька.
– Собралась, имела намерения. Я и так, и эдак. Гасил лампу, открывал окно, бегал с полотенцем. Ничего: шуршит и шуршит. Зажгу, опять бьется. Привыкла к яркому свету и ожегам. Тогда что я сообразил.
– А ты умный? – тихо спросила младшая Хайченко.
– Я? – глупым эхом выпрыгнуло из аспиранта. – Ну… нет, конечно. Умный в яму не пойдет. Даже строем. Вон, погляди, сколько миллионов могучих бугаев ходят отмазанные от воинской лямки. Умный яму перепрыгнет. Так я взял подсачник для рыбы, легонький, на карасей ближайшего пруда, поместил внутрь маленький у нас фонарик почти голубого света и зажег.
– Ну?!
– Вот и ну. Попорхала, потрепыхала крыльями вдали от слабого и неяркого огня и все-таки подлетела и устроилась рядом. Тут и была поймана и отпущена с руки в ночное пространство путешествий. Вот.
– Здоровско. А на следующий день будет у вас капусту есть.
– Еще бы… У нас нет… не выращиваем. Редис не родится. Морковь в две нитки толщиной, глины все удобрения сжирают без остатка. – И, доложив про сельхозкультуры, Миша замолк. Хотел было рассказать, что наутро нашел бабочку, сухую, на своей подушке, но подумал и не стал.
– Тебе легко, – опять скуксилась девчонка.
– Чем это легко? – раздраженно пробубнил ученый.
– Ты от других бегаешь, взял и убежал, и спрятался…
– Куда ты спрячешься? Кругом люди.
– Да куда хочешь. Я знаю одно, вот возьму тебя и спрячу. А мне некуда скрыться.
– Это почему? – возмутился аспирант.
– Три-четыре-пять, я иду искать, кто не спрятался – я не виноват. От себя не сбежишь. Одна дорога.
– Что еще за дорога? – подозрительно поводил вокруг носом исследователь.
– Одна. В ад.
Тут, услыхав обоими краями обоих ушей всю эту страсть, бабушка Дуня заявилась хозяйкой на кухню, начала греметь чайниками, стучать сушками и велела слушать сказку. Так как у ней все сказки многолетней выдержанности и еще с тех времен. И сообщила глупым людям, которые от малолетства жизнь пробуют на ощупь языком, а глазницы позакрыты, как у мертвяков с адских кладбищ.
– Нету никаких в других странах-океанах, за бугрями-горами подземельных адов, – точно рассказала, выражаясь почти как физик-мерзлотовед или вулканолог, Дуня. – Ад, он только тут, сверху землицы, и мы по нем бродим. Пожимая плоды и хрукты. А там, внутрях обильной матушки земляной – только рай один и есть. И ждет не дождется одного кого за другим. Так что негодно рыдать и слезиться без катаракты. – И порассказала прошедшую жизнь Дуня двум малолетням – дураку-молодцу и девице придуристой. И про родное село свое, и про церковь, которую по кирпичу носит святой отщепенец Епитимий, и, конечно, нарисовала детям плакат славного своего ухажера прошедших годков Парфена, чуть приукрасив, его избу, словно резную, с петушками клюющими и птицами зовущими на ставеньках и наличниках, коих у разгильдяя Парфена отродясь не увидеть. И поведала про сам волшебный лаз в рай. Куда скрываются недодумки и повернутые умом вспять, а вылезают профессорами наук, куда уходят скромные мыши, а выходят коты и складно говорят, человечьи не ругаясь, и куда сгинул человек-молдаван, на последнее не гожий, а вышел, будто к самым старым ризам был губами где пришпилен. Что нету этому раю равного на земле.
– Яснее ясненького, потому как где мечта – там и всамделе жизнь, – подытожила Дуня, довольная собранной ею сказкой, которая и самой, рукотворная, показалась правдонькой. – Где ж еще такие тихие наши поля, с этакими буйными цветами, от которых голове круг. И где ж еще речка так справно бежит, ласковая вода песчаная, как не у райского места, куда ход открыт. Эх, была бы я на годок-другой помоложе, – закончила старушенция свою песню, чтоб оторвать этих от печали.