Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев

Поначалу заявилась непутевая дочка жильца, Эльвирия. Поводила зареванными и расписанными, как писанки или матрешки, на манер всех теперь молодых, глазинами и уселась ожидать своего батюшку, сказав капризно и строго:

– Как меня ругать и клясть, так все сойдутся в тесный родственный круг. А как прикатишься одиноким загрызенным колобком, так все эти семейные бешеные лисы сбегают от ребенка, как будто пришла чумка. Зачем тогда звали?

Дуня усадила надутую и мрачную, будто погребенная пенсионерка, недомерку в кухне и снарядила чаем и приятными, повышающими здоровье конфетками карамелью-подушкой. И почти безотцовщина взялась грызть и хлебать, добавляя слез и иногда кобылячьи взбрыкивая или сопя пузырящим чайником.

Тут скоро сновь затрезвонили, и появился хлопчик убогого вида, назвался Мишею, и вроде его жилец позвал собеседовать, и хорошо бы ему час-другой обождать, а то, вроде, и идти по какой дороженьке, не знаем, мол. Дуня и этого навроде сироту посадила на кухне рядком с первой, девичей сироткой и велела им не баловать, чашки беречь, а сама заступила по делам. С ведром, с прочисткой отхожих мест и с горячим краном, деревенской мечтой. И еще месть. Но чтоб молодым совсем не досталось скучать, часто проходила мимо сторонкой, откуда все их речи исправные, слава господе, старушкины уши и услыхали.

Поначалу молодые молчали, дули в чай и угощались: «Ешьте, мол, конфетки и ломайте бараночки, а не сладите, я помогу. Раз никто не идет, мол», – будто сами этих баранок в плошку насыпали. Но после освоились, попривыкли и взялись шумной игрушкой заведенной попеременно кричать.

– Негде скрыться! – сообщил резво хлопчик. – У дома чуть что милицейский уполномоченный сторожит. При оружии и с повесткой наизготове. Я что вам тут? Какой-нибудь заяц-русак или белка-стрелка запущенная.

– А я тебе что, думаешь, белка? – вдруг взвилась ровная на вид девушка. – В их этом бешеном колесе оборзения. Надо мной не надо клонироваться.

– Именно, – поддержал неспокойную парень. – Человек – единый гомеостаз, неразделимый на стеклышке жизни их железным скальпелем институтских порядков надвое: лягушкин мозг, пишущий статьи и решающий проблемки, и лягушкины лапки, дергающиеся от их токов в их камере-обскуре, в концентрированном лагере их подсидок, сплетен, доносов и подносов. Они в эти лапки мне все норовят автомат всунуть, и куда я буду нажимать? Никто не хочет делать какое-нибудь дело, все желают вить гнезда, а лучше – занимать чужие. Методом выживания и выпихивания другими отложенных яиц. Кукушья логика.

– Ой-е-ей! А вот попадешь из своей спокойной научной паутины в наш гомостаз, в лежку пьяных гомонид с вскочившими до потолка амбициями, начнут об тебя, как об половую тряпку, вытирать рыбные, пивные, восковые и маникюрные руки и когти – вот тогда взвоешь: где моя любимая тина знаний, где научный храм родной. Вот будешь нерешительной девушкой, и что тебе? Только любить и любить его… единственного. Потому что он светоч в черной избе, он один среди них… наперник бога на лужайке земли. Скудной, скучной, скупой и скукоженной. Он страдалец за всех нас, собрал наши муки и их пережевывает… И он говорит с ошибкой те слова, которые шепчут ему в левое ухо, где серьга, ночью небеса…

когда он не со мной. Бросать его, моего АКЫН-ХУ… отдать этим безрожим пионеркам, этим плевакам желтой слюны на меткость в портреты мертвых вождей – нет, я погибну, но не продам его. Пусть и хватает меня рыбными, пивными и воняющими чуждыми духами лапами, как зверь. Пусть, но он мой!

– Нет, он мой! – восторженно перебил парень. – Он мой учитель, мировая математическая значимость. Ему хотели дать медаль высшей научной пробы, а он стал отнекиваться и отпихиваться. Говорит: медаль не ведет к прямым истинам, только к обходным, побочным или банальным. Часто сидел он со мной ночи напролет, после работы и вместо семьи, и вбивал, втолковывал в меня знания и инструменты, чтобы рассекать и скапливать их в догадки…

– И мой… мой тоже сидел со мной ночью… и не один только тот раз, и говорил, вместо семьи, про все… про все на свете: про как плохо взаперти зоны духа, про наваждения зарешеченной жизни, про страшную лихорадку времени, про неумолимую поступь зверя звезд, которому он не дальний родственник, племянник звезд, про… спрятаться в любви… в грубой любви, в ее броне.

– Негде… негде спрятаться. И я бы не отказался от любви, – судорожно хлебнул из блюдца Миша. – Велят: говори, что он врет в статье, что списал у дьявола из контрольной работы на экзамене типа ЕГЭ. Что всех обманул, а тебе по секрету каялся. И плакал, как всегда, лживыми слезами. И что молится часто между шкафом и элекросушилкой, поклоны бьет на фотографию Вельзевула. И что иконку носит вместо дочкиного фото, которое выбросил у порога инфекционной палаты для безнадежных. И скажи, говорят: боится божия гнева и судного дня. Включая рассмотрение предварительно в районном суде. И потому скрылся где-то в провинции: ждет, мол, конца света, окапывается. Впал в ересь. Я: в какую ересь. Бормочут, сами ничего не понимают: Платон-Ленин-Аристотель-Фома Аквинский. А я ничего этого ни словом… не дождетесь. Потому что он… мой Учитель. И чтобы такую чушь морозить, его нужно разобрать на клетки, и еще мельче. И я без него был бы Никто.

– И я, – печально подтвердила девчонка, и слезки выкатили на ее персиковые щечки. – Без моего АКЫНХУньки я никто. Мать ушла от меня в свой дом несостоявшихся надежд, отец убрался от нас, ненадежных истеричных тварей, в свой детдом просветительских наук, а дед – и вовсе старый гриб на обшивке военного корабля. Кому я нужна. Ху научил меня всему… плохому. Даже порошку… – тихо пролепетала Эльвирия.

– Порошку? – удивился парень. – Чтобы радоваться виду безумного мира тебе нужен порошок?

– Да, – запальчиво воскликнула девчонка. – Теперь нужен. Я не кончала ваших университетов, у меня не было такого старика… который… вместо порошка. В школе училки бормотали, чтобы скорей пробормотать уроки и скорей скрыться от нас, гогочущих и спаривающихся под партами. Чтобы быстрее выбраться к своим телевизорам и шкафам с рваными жалкими тряпками. Меня даже били, что я не спариваюсь. А теперь я плюю на это и делаю, что хочу.

– Били?! – удивился парень. – И меня били, но мало. Сейчас только, видно, забьют совсем. Ну что ж, значит – судьба. Но я не отдам своего учителя этим неучам. Неуч, еще с древних времен, с дубиной или секирой, часто забивал древнего геометра или талантливого алгебраиста, последователя или ученика Аль-Джебра. Так здесь повелось. Какая-то ошибка, заложенная в алгоритм выживания. Но я не смогу… Сначала ты продаешь учителя, потом сестру, после… мать. Это крайняя черта, которая делит мир математической правды и человеческой ереси. Нет… не хочу.