Серп демонов и молот ведьм - Владимир Шибаев

– Яснее ясненького, потому как где мечта – там и всамделе жизнь, – подытожила Дуня, довольная собранной ею сказкой, которая и самой, рукотворная, показалась правдонькой. – Где ж еще такие тихие наши поля, с этакими буйными цветами, от которых голове круг. И где ж еще речка так справно бежит, ласковая вода песчаная, как не у райского места, куда ход открыт. Эх, была бы я на годок-другой помоложе, – закончила старушенция свою песню, чтоб оторвать этих от печали.

А молодые сидели и слушали ее, свороженные и застылые вроде.

Тут и раздался опять входной звонок, будто домовой невовремя споткнулся о забытую гитару. И в коридор, а потом и в кухню взошла еще одна. Темный непослушный волос тек у ней по гладким плечам, убранным в строгий, сердитый шатеновый костюм, глаза блестели, как далекие лампады в стекле темного телевизора, и смотрела эта дева на людей и детей, словно в первый раз увидала, что есть такие и по земле бродят.

– Кто ж ты будешь нашему скровному жильцу? – допросила Дуня женщину-особу. – Новая его какая или вроде?

– По работе приставили, помогать. Учусь журналистику делать, – скривилась приблудшая, поглядев на баранки. – Подожду Алексея Павловича полчаса.

– А звать тебя, хорошая барышня, как? – привязалась Дуня, пока не предлагая неизвестной чаю, чтоб не ошибиться.

– Смотря кому звать. И куда, – отрезала барышня, отодвигая ногтем испитую чашку.

Тут вдруг насупилась недавняя школьница Эльвира Хайченко, угрюмо разглядывая позднюю гостью исподлобья, и пальцы у нее возле чашки стали вдруг меленько дрожать.

– Нам вот, – прошептала она поднявшей голову и оглядывающейся злой змеей. – Как звать. Просто нам, райской бабушке-хозяйке, где… Алексей Павлович угол снимает, отвернувшись от своей падающей жены, этому ученому юноше, который вообще никто, и, например, мне – его дочке… от первого и самого последнего брака.

Особа протяжно посмотрела на теряющую равновесие девушку.

– Для пожилой бабушки, у которой такой всегда сладкий чай на столе для гостей, я – Катя, для ученого юноши – Екатерина Петровна, а для Вас, девушка, на выбор, как сами назовете: хотите, соработница, хотите – практикантка, или Екатерина, а можете и по-своему назвать, не обижусь.

Вдруг девчонка вскочила, из-под руки ее брызнул чай, повалилось блюдце, и с ней сделалась вроде истерика.

– Вы, – крикнула девчонка, указывая на женщину неизвестно как попавшей в руку чайной ложкой. – Вы! Я вас всех назову. Вы – разрушительницы домов, вы – черные демоны слабых мужчин, затушиваете и заплевываете очаги и вытираете ваши ножки в туфельках об раздавленные семьи. Жены от вас, блуждающих звезд, видите ли, сходят с орбит или спиваются, как моя несчастная мать. Вы…

– Эльвира… не надо, успокойтесь, – парень вдруг взялся гладить разбушевавшуюся по ладони. – Эленька… не надо. Это нехорошо.

– Хорошо! – воскликнула дочка, вырываясь из-за стола. – Очень хорошо! Это вы, красавицы и бестии, бродите ночами по чужим домам, отравляя всех своим сладким жалом, это… это мы, несчастные жертвы любви, падаем скошенными грибами… одуванчиками. И раздавленными глазами смотрим на вас в ужасе… Боже!

– А разве Ваш папа гуляка? – спокойно и тихо спросила Екатерина впадающую в истерику. – Разве он любит гульбу?

– Что?! – растерянно поглядела на математика и старушку внучка военмора. – Он… он святой, – тихо выдохнула она. – Он… на последние деньги таскает не работающей ни дня мамаше кульки с продуктами… Приносил даже на костылях, когда руку сломал… Как вы смеете! Он святой…

– И я святая, – спокойно вымолвила Екатерина Петровна. – Или, скорее, монашка личного монастыря. Меня мужчины едва ли интересуют… Только садовники среди монастырских развалин да и женщины… Особенно монашки.

Тут из глаз девчонки брызнули слезы, и она, рыдая и давясь, сопровождаемая без толку размахивающим руками молодым ученым Михаилом, бросилась в коридор. Туда споспешествовала и старушка Дуня, а потом из комнатной двери высунулась и нечесаная голова старухи Груни, взбудораженной шумом.

– А милицию-дружину, что ль, вам на покой повызвать, окаянным! – спросила она, будто по кастрюле поскребла ножом, и скрылась.

Еле бабка с Михаилом в коридоре чуть успокоили взбесившуюся девчонку, и та стала, вздрагивая, икать. Миша сбегал и принес воды и зачем-то баранку, и Эльвира, давясь, воду вылакала. А потом поглядела как-то косо на аспиранта и сказала:

– Одевайся, уходим. Пойдем тебя прятать.

И вдруг, напялив плащ, отошла на шаг в сторону и, полуобернувшись, вытянула из нагрудного карманчика коробочку, из нее бумажку, а в бумажке опасно блеснула щепотка белого вещества. Миша помрачнел, тихо тронул Элю за локоть и сказал:

– Элечка, не надо. Не надо вам… А ну его…

– Не могу, – жалобно улыбнулась девушка. – Не смогу, – но все же, покраснев, упрятала отраву обратно. – Совсем уже не могу.

– Эля… Вы такая сильная, я вижу, – крикнул Михаил. – Вы ведь внук моряка, вы сказали. Я так удивлен – от вас идет свет, мчится свет воли… волна твердая и непреклонная. Вы такая… Не предадите других и себя. Я удивился вам очень… и честно… в общем… восхищен. Не надо, Эленька.

– Это, девка, дело простое, – пожевала Дуня губами. – У меня средство есть. Придешь завтра, или когда, подучу. Я и мамашу вашу подучила. Ох, хорошая женщина! Куда ж вы на ночь? Сидите.

– Уходим, Дуня, – погасла девушка, а потом взглянула на аспиранта и спросила. – По какой дороге это ваше село, райское? По Курской, говорили?

– То направление, – удивленно ответила бабушка. – Там и…

– В рай, – сообщила Эля, открывая дверь. – В рай, бабушка, и побежим. Чего мы в аду потеряли.

– Ежели кто в рай, – потерянно сообщила Дуня, сама не понимая, – надо ждать через воскресенье. Большой божий праздник-день…

Хлопнула дверь. А Дуня еще с минуту простояла в коридоре и никак не могла взять в толк, что это дочка жильца – подсмеивается над ней, старой заживалкой, или, вправду, готовясь к праведной жизни, решилась разузнать, в какой стороне она, эта праведная жизнь.

Через час заявился жилец, и Дуня, сдав на его руки монашку с газеты, отправилась догонять сны, потому что устала и, выключив мельтешащий под Грунин храп телеприемник, захотела увидеть что-нибудь хорошее по сну.

А вот Алексей Павлович, вдосталь натрясшийся в электропоездах, вынужден был, как-то выкручиваясь на свой манер, принимать позднюю гостью. Сначала он, впрочем, усадив прибредшую на ночь глядя особу в комнату и снабдив дымящейся чашкой смахивающего на кофе растворимого напитка, бросился в коридор к телефону, и долго дергал его кнопки, и бурчал, но вдруг, произнеся несколько загадочных флотских терминов вроде «рубка… жесткие матросские нары» и «нормальное боевое охранение», не то чтобы успокоился, но избавился от нервического возбуждения, как-то сник и в таком виде вернулся в свою съемную комнатенку.