Секта-2 - Алексей Колышевский

– А дрался зачем?

– Не люблю холопье племя, – процедил нахал. – Тоже мне выискался пуп земли, фюрер доморощенный. Командовать ему нравится, видите ли. В армии не накомандовался, козлина. Ведь сто процентов либо мент бывший, либо вояка.

Настя прищурилась и несколько по-новому взглянула на оказавшегося в ее машине возмутительного негодяя.

– А ты не холоп? Дворянин, что ли, потомственный? То-то я и смотрю, что самое дворянское это дело – по магазинам тырить. Может, ты и на женщину можешь руку поднять?

Нахал покраснел, надулся и некоторое время не отвечал, видать, собирался с мыслями. Наконец выдал:

– Да ладно тебе. Я на самом деле не воришка. Говорю ж, как с работы поперли, так вот и развлекаюсь.

– Где работал-то? – Настя вдруг поймала себя на мысли, что знает его ответ заранее, и эта мысль совпала с реальным ответом ее невольного попутчика, проиграла с ним дуэтом, будто заранее хорошо отрепетированную баховскую «Шутку», разложенную в нехитрой партитуре для рожка и валторны.

– А вот в таком же примерно магазине, вернее, их много, этих магазинов, целая сеть. Я там занимал очень хорошую должность, – он вздохнул, – и денежную. Но там все берут, понимаешь? Хотя ты, наверное, не представляешь себе, о чем я говорю.

Настя вздрогнула, провела рукой по лбу, словно избавляясь от внезапного наваждения. Справившись с нахлынувшим пронзительным ощущением возврата в прошлое, как могла, спокойно ответила:

– Почему же не знаю? Очень даже хорошо знаю. Небось закупщиком был?

– Ага, – ответил он, – был. Алкоголем занимался. Бизнес-терки, откатики, туда-сюда… А ты откуда знаешь? Из наших, что ли?

– Не совсем. – Настя остановилась на красный сигнал светофора в начале Цветного бульвара, не успев проскочить вперед, чертыхнулась. – Я журналист, – она помедлила, – бывший.

Он просиял:

– Это хорошо, что бывший. А то не люблю я вашего брата дотошного. Лезете везде, повсюду нос суете и…

– Можно не продолжать! – Настя скривилась. – Хоть бы представился. Хочу знать нахала, который так и не удосужился поблагодарить за свое избавление от тумаков и клетки.

– О да! Конечно! Черт! Давай же познакомимся с тобой, в конце концов. Май нэйм из Роман, – произнес он, сделав ударение на первый слог, отчего вышло непонятно, и Настя переспросила еще раз:

– Значит, Роман? Хорошо.

– В детстве звали Ромбиком, – хмыкнув, добавил ее новый знакомый. – Мадемуазель соблаговолит представиться?

– Мадам, – поправила его Настя, – давно уже мадам, причем дважды…

«Зачем я намекнула ему, что дважды побывала замужем? Вот дура». Настя улыбнулась, попытавшись скрыть неловкость, и представилась:

– Анастасия. В детстве называли Нюсей.

Начался дождь. Крупные капли забарабанили по крыше автомобиля, словно просили впустить их внутрь. Прохожие торопливо раскрывали зонты, пассажиры крадущегося рядом троллейбуса превратились в смутные тени, недвижимые за потоками воды, струящейся по стеклам. Прошел мимо хмурый парень с целлофановым мешком на голове, он предлагал купить у него всякий незамысловатый товар: змеящиеся проводами телефонные зарядники, диски в прозрачных конвертах, авторучки… Один из зарядников ухитрился зацепиться за зеркало какой-то машины, и парень, сделав пару шагов, получил по спине его закрученным спиралью проводком. Даже сквозь шум дождя и поднятые стекла было слышно, как он смачно и совершенно хмельным голосом выругался.

– Странно, – тихо сказал Роман, – пьяный совсем, а идет, не шатается. Привычка?

Настя кивнула:

– Профессионал.

Они одновременно засмеялись, и Настя, услышав смех этого Романа, в который уже раз за день назвала себя дурой.

– А я тоже развелся недавно, – задумчиво произнес он. – Все как-то совпало, причем очень быстро. Остался и без семьи, и без работы. Может, мне и поделом? За легкие деньги всегда приходится расплачиваться тяжелыми мыслями.

«Философ», – подумала Настя, но вслух произнесла совсем другое:

– Наверное, авария впереди? Что-то слишком долго даже для Цветного бульвара.

– Да наверняка кто-нибудь раскорячился. Небось барышня въехала в джигита, или наоборот, или старушку придавило самосвалом, – фантазировал Роман. – А ты здорово водишь. Особенно лихо задом у тебя получается, прямо фюить! – И он сделал рукой жест, похожий на змейку. – У тебя дети есть? – вдруг спросил он.

– Сын маленький.

– От второго или от первого?

– В смысле? – Настя вначале не поняла его вопроса, а потом спохватилась: – От первого. А у тебя?

Роман сделался мрачнее тучи и отвернулся. Повисло то особенное, пропитанное обидой молчание, когда всем становится неловко и приходится с напряжением ожидать первого слова обиженного. Но чем она могла его задеть?

– У меня тоже сын был. – Он повернулся, смотрел теперь перед собой, выбрав на панели, под стеклом, какую-то одному ему ведомую точку. – Он выпал из окна. Моя жена не заперла окно на кухне, а Женька с дивана на стол, со стола на подоконник, а внизу двенадцать этажей. Никаких шансов.

Настя почувствовала комок в горле и поняла, что сейчас разревется. Ведь это же ужасно, чудовищно, нелепо, несправедливо, когда гибнет малыш, когда прерывается жизнь, едва начавшись! И зачем только она задала этот вопрос?! Настя второй раз за день подумала о сигарете и вытащила из кармашка в дверце машины салфетку, вытерла глаза. О чем теперь говорить, она не знала. Лучше бы он вышел, что ли, в самом деле, а то неловко это все как-то, некстати…

– Ты извини, мы с тобой знакомы без году неделя, а я тут со своим… Давай-ка я здесь выйду, все равно никакого движения нету, а до метро тут близко, доковыляю. Спасибо тебе еще раз, Нюся.

– Да не за что. – Настя взглянула на него, попыталась улыбнуться, но улыбка у нее вышла довольно жалкой, так, не улыбка вовсе, а просто неопределенное мимическое движение. – Не воруй больше носки, Рома. Обещаешь?

Он упрямо мотнул головой:

– Нет, не обещаю. Без этого жизнь похожа на дерьмо собачье. Не хватает острых ощущений. Вот, может, наладится все, тогда и брошу. Ладно, чего разводить-то? Прощай, милая.

И он вышел, хлопнув дверцей. Обогнув машину спереди, заковылял к обочине, туда, где виднелась невысокая кованая ограда, а Настя, оглушенная этим его обращением «милая», осталась сидеть, глядя ему вслед, вспоминая, что так прежде называл ее лишь один человек на свете.

«Палатки возле метро. Срочно, немедленно туда и купить пачку сигарет. Иначе я сорвусь. Еще не знаю, как именно это будет, но сорвусь». Она втиснула машину в еле заметный в шеренге брошенных на обочине автомобилей проем и, как за минуту до этого Рома, перешагнула через кованую ограду. Напрямик по влажному газону направилась к дорожкам циркового сквера, разбитого здесь на новый лад сравнительно недавно и так украсившего Цветной бульвар, отделивший шумное Садовое кольцо от тихого и милого Бульварного с его скамейками, лесенками и бесконечной чередой всякого рода местечек, где в любое время дня и ночи можно пусть и не особенно прилично, но все же сносно закусить, а также романтически напиться, гуляя потом вдоль скверов и озабоченно выискивая платную уборную в виде синей кабинки с прилагающейся к ней теткой, взимающей мзду за исполнение желаний.

Он сидел на скамейке, выставив перед собой больную ногу, и был очень похож на мальчика Колю из сказки про Цветик-Семицветик. Ему наплевать было, что скамейка грязная, что узкие бруски, из которых она составлена, сплошь залиты водой – следом недавнего дождя. Он сидел, раскинув руки и задрав голову, и, почти не мигая, смотрел на стремительно менявшееся московское небо. Свинец дождевой сердитой тучи редел на глазах, рассыпался в клочки, которые уносил ветер. Ветер совсем не дул по земле, он поднялся выше и всерьез занялся тучей, совершенно бескорыстно обеспечивая роскошный закат, из тех, во время которых хочется немедленно сесть в поезд до Санкт-Петербурга или в самолет, летящий на запад, чтобы не отпускать солнце, следовать за ним, пытаясь обогнать, оказаться на мгновение впереди его вечного размеренного хода. На летнем закате особенно тянет уехать из Москвы, чтобы застигнуть последние, уходящие дневные запахи подмосковного леса и встретить эту невероятную жизнь, которую природа являет лишь перед заходом светила: жуков, деловито расправляющих крылья, мотыльков, ищущих подходящую свечу, вокруг которой можно будет водить хоровод, запоздалых птиц, спешащих к ночлегу. Ничего этого решительно нет в городе, а из всех красот природы есть только небо и, как награда, минутка свободного времени, чтобы им полюбоваться.

Настя не спешила обнаруживать себя. Ей захотелось вот так, тайно, со стороны, разглядеть его. Худощавый, но не астеник – ломкий, с впалой грудью и тонкими, как березовые ветви, руками, – а, по всему видать, подвижный, знакомый когда-то со спортом человек. В сказке мальчик Коля выбросил костыли и принялся бегать от девочки Жени, да так быстро, что той никак не удавалось догнать его. Этот «мальчик», пожалуй, тоже умеет бегать быстро. Одежду явно предпочитает свободную, носит ее небрежно и не бережет, судя по беспечности, с которой он уселся на эту скамейку, не блещущую чистотой. Тут Настя вспомнила его рассказ в машине и решила, что после таких воспоминаний думать про состояние одежды – дело мелкое. Этого парня точит изнутри его больная душа. Когда душа болеет, ты готов поделиться своим горестным, тихо грызущим сердце вирусом с первым встречным. Лекарством, пусть и маленьким, как гомеопатический шарик, станут слова сочувствия, а если повезет, то утешения. И больная душа, набравшись сил от каждого, кто выслушал ее, постепенно излечивается – если и не до конца, то хоть способность свободно дышать возвращается к ней.