Муля, не нервируй… Книга 3 - А. Фонд

будем с тобой делать этот советско-югославский проект? — Большаков хрипло кашлянул, разминая затекшую шею. — Вчера по пьянке поговорили, и на этом всё?

Голос его звучал как скрип несмазанной двери. Я понимал: когда Большаков говорит «мы», он имеет в виду «ты». Все риски, все провалы — на подчинённых. Успех — общий. Это в лучшем случае.

Большаков, хоть и после пьянки, был настроен решительно:

— Сидор вчера говорил, что нужна группа сценаристов. А ты набросаешь сценарий за основу. Что предлагаешь взять?

Я представил цензоров, которые вычеркнут каждое второе слово. Комитет по делам искусств, где сидели люди, не читавшие ничего, кроме докладов Жданова.

— Люди после войны устали, — я вскинул голову, — Устали от страха, голода, похоронок. Им нужно смеяться, а не плакать. Возьмём комедию. Не трагикомедию, не драму — чистый смех. Как в цирке.

Большаков усмехнулся и вытащил из-под стола бутылку «Столичной».

— Цирк? Ты хочешь, чтобы нас обвинили в безыдейности? — Он налил в гранёный стакан, и предложил мне, — будешь?

Я поморщился и отрицательно покачал головой.

— «Весёлое кино» — это не по-советски, — Большаков хекнул и залпом выпил водку. Немного помолчал, прислушиваясь к ощущениям и одобрительно кивнул.

— По-советски — это дать людям веру! Они хотят веры в завтрашний день… Кино должно дать надежду, а не напоминать о боли, — сказал я. — Пусть увидят, что завтра может быть лучше. Через смех. Через… классику.

— Какую? — Большаков прищурился. — Гоголя? Да его «Ревизора» уже сто раз ставили. Надоело. Никого этим не удивишь. Тем более на западе.

— Декамерон.

Стакан со звоном ударился о стол:

— Ты с ума сошёл⁈ — Большаков побагровел. — Там же сплошное блядство! Прелюбодеяние, шлюхи, похабные анекдоты! Ты хочешь, чтобы нас сгноили в лагере?

Я закрыл глаза. Передо мной всплыли рассказы бабушки про 1936 год: дед был арестован за цитату из Боккаччо на лекции. «Искусство должно быть чистым, как слеза пролетария!» — орал ему в лицо следователь. Тогда я поклялся, что его слова никогда не станут петлёй на шее.

— Я говорю не о тексте, а о структуре, — я говорил медленно, словно разминируя поле. — Не сам Декамерон, а его структуру… Набор смешных историй, а не эротику! Десять историй, десять дней. Смешных, абсурдных, но… без похабщины. Как у Зощенко.

Большаков замер. Зощенко уже был под запретом, но его имя всё ещё работало как пароль среди своих.

— Пример давай…

— Допустим, история о крестьянине, который перепутал партийного чиновника с поросёнком.

— Партийный чиновник не пойдёт!

— Ну, тогда с кем-нибудь другим. С ветеринаром, к примеру. Или история о девушке-практикантке, которая приехала из города и влюблёна в тракториста…

— И где тут «утверждение веры в завтра»? — язвительно перебил Большаков.

— В том, что даже в глухой деревне могут случиться чудеса. Что тракторист — не герой плаката, а живой человек, который боится первого поцелуя.

— Две недели, — внезапно сказал Большаков, — Через четырнадцать дней сценарий — на моём столе. Полный перечень: локации, актёры, бюджет.

И тут я почувствовал, как холодная игла прошлась по спине.

— Это невозможно! Съёмки в Югославии, согласование с Белградом…

— Не мои проблемы, — Большаков швырнул папку с документами. — На пленуме через месяц я хочу сделать доклад о «новой вехе в советско-югославской дружбе». Хочу выступить с новыми инициативами… Это изменит отношение к советскому кинематографу! Если проекта нет — ты уволен. Если он провалится — мы оба в Магадане.

За окном засмеялся кто-то из наших. Хорошо им, завтракают, смеются себе… Я вдруг понял: это не просто фильм. Это мост через пропасть между «надо» и «можно». Между страхом и надеждой.

— Хорошо, — прошептал я. — Но мне нужна команда. Сценаристы…

— Бери хоть чёрта, но чтоб был членом Союза писателей, — бросил Большаков, зажигая новую сигарету. Дым заклубился портретом Сталина, будто вождь наблюдал за нами сквозь табачную пелену.

«Две недели. 336 часов. 20 160 минут. Цензура, бюджет, Белград… А если не успею?» — я представил чёрный «воронок» у подъезда.

— Игра стоит свеч, — сказал я вслух, больше себе, чем Большакову. — Если получится…

— Какие хочешь в случае победы преференции? — Большаков усмехнулся. — Орден? Премия? Или место в Союзе кинематографистов?

— Возможность снять то, во что верю, — пафосно ответил я, а сам подумал, что мелочиться я тебе не дам. — И отдельную квартиру. Благоустроенную.

Я хоть и мечтал о творческой свободе и комфортной жизни, как раньше, но понимал, что успех проекта — мой шанс вырваться из подчинения, сразу на два уровня выше.

В этом деле было три возможные сценарии. Первый, успешный — если фильм станет хитом, я получу признание, Большаков — повышение. Второй, провальный — если цензура запретит проект, тогда меня объявят «формалистом», а Большаков открестится. И третий, компромиссный, если фильм выйдет в урезанном виде, став символом полумер — как сама эпоха. В общем, если проект реализуют, он может стать первым шагом к смягчению цензуры. Если нет — подтвердит незыблемость доктрины соцреализма.

Нужно постараться.

Я прищурился, глядя на пятно на стене, которое напоминало мне карту Югославии.

— Две недели… — протянул я, намеренно растягивая слова, чтобы выиграть время. — Это как попросить трактор вспахать поле за час. Но, товарищ Большаков, если вы хотите шедевр, а не макулатуру, придётся дать мне хотя бы месяц. Хотя бы на подбор команды.

Большаков хмыкнул и закурил:

— Месяц? Ты что, в курсе, что через месяц у Тито очередной какой-то там юбилей? Это должен быть подарок от советского народа, а не запоздалое «сорри». Не ныть, Муля. Две недели — и точка.

Я тяжко вздохнул, понимая, что торговаться бесполезно. Взял со стола потрёпанный блокнот Матвея и начал чертить на свободном листке каракули, изображая раскадровку:

— Ладно, Иван Григорьевич. Но тогда мне нужен полный доступ к архивам «Мосфильма». И… — я сделал паузу, — пара ящиков хорошего коньяка. Для мозгового штурма.

Большаков усмехнулся, кивнув на начатую бутылку водки на столе:

— Всё будет, когда принесешь сценарий.

Я пожал плечами:

— Команду соберу из своих. Примерно знаю парочку сценаристов, которые в юморе как рыба в воде. И… — я понизил голос, — может, подключить того молодого режиссёра из югославского посольства? Чтобы диалоги не звучали, как манифест партии.

— Йоже Гале? — Большаков нахмурился. — Ты хочешь, чтобы нас обвинили в шпионаже?

— Хочу, чтобы герои говорили как люди, а не как памятники, — парировал я, тоже закурив сигарету. — Иначе зрители уснут на третьей минуте.

За окном прокричала сойка, и мы невольно вздрогнули. Большаков, размягчённый спиртным, неожиданно кивнул:

— Ладно. Но Йоже Гале — под твою ответственность. И чтобы ни слова о политике. Только смех, только «утверждающее начало».

Я мысленно похвалил себя