Муля, не нервируй… Книга 3 - А. Фонд

за прибрежные коряги, покачивалась старая, с облупившейся краской лодка.

В лодке, сгорбившись, в растянутом свитере и резиновых сапогах, стоял таинственный друг Большакова, пресловутый Фёдор Фёдорович личной персоной. Он задумчиво наблюдал за поплавком. Лицо его, изрезанное морщинами, казалось маской усталости, но в глазах теплился огонёк — то ли отражение рассвета, то ли упрямая надежда.

Я мысленно чертыхнулся — не хотелось встречать его именно сейчас, в такое прекрасное утро.

— Здравствуй, Муля, — голос Фёдора Фёдоровича прозвучал хрипло, будто он давно не говорил вслух (ну, да, так вчера набраться!). Он сам от этого звука усмехнулся, но усмешка вышла кривой, как надломленная ветка. — Что не спится так рано?

Я присел на корточки у воды, покрутил в руках сорванный тростник. Плеснул в лицо холодной, пахнувшей тиной, водой. Честно говоря, совсем не ожидал встретить здесь вообще хоть кого-то. Тем более Фёдора Фёдоровича — казалось, после вчерашних разговоров о «бабах» и пьяных признаний тот будет весь день отсыпаться и болеть. Но нет, Фёдор Фёдорович бодро, как огурец, стоял передо мной и улыбался.

— Доброе утро, Фёдор Фёдорович. Как спалось? Вы тоже рано сегодня… — я запнулся, чувствуя какую-то подспудную неловкость.

Фёдор Фёдорович повернулся, и в его взгляде мелькнуло что-то непонятное.

— Ну, мы же вчера хорошо посидели, хотя окончания я, конечно, не помню, — он махнул рукой, словно отгоняя комара, но жест вышел резким, нервным. — Сегодня можно и пораньше встать. Такая природа, понимаешь… А воздух какой… как сахар…

Голос его дрогнул, и он замолчал, уставившись на воду. Поплавок дёрнулся, но Фёдор Фёдорович даже не шевельнулся.

Я вздохнул. Вчера Фёдор Фёдорович, быстро накидался и после очередной рюмки, начал говорить о бабах — громко, цинично.

— Ты обиделся, Муля? — внезапно спросил Фёдор, не оборачиваясь. — Что я вчера… Ну, по бабам тебя тянул? Вёл себя по-свински?

Я отмахнулся:

— Да ладно, Фёдор Фёдорович! Какие обиды? Мы же на природе отдыхаем…

— Понимаешь, — перебил Фёдор Фёдорович, и его слова полились, как вода из прорванной дамбы, — я так-то по бабам не ходок, не думай. Вчера… — он сжал удочку так, что костяшки побелели, — вчера сильно расслабился. Выпил. И эта ерунда…

Он резко дернул удилище, подсекая невидимую рыбу:

— Жена у меня ушла. Понимаешь? Три месяца назад. Даже записку оставила: «Федя, ты задыхаешься, и я задыхаюсь». — Он засмеялся, но смех был невесёлый и быстро превратился в кашель. — А я ведь и правда, задыхался, Муля. В пустой квартире, в тишине… Думал, совсем с ума сойду. Пока Большаков не приволок меня сюда. Говорит: «Рыбачить вон лучше будешь, хватит подыхать».

Фёдор Фёдорович вытер лицо рукавом, и я понял, что это не пот.

Он замолчал, и в тишине стало слышно, как где-то в камышах крякнула утка. Почему-то я сразу представил Фёдора в той самой квартире: шторы закрыты, бутылки на полу, телефон, молчащий неделями. А потом Большакова — грузного, ворчливого, который долбится в дверь с криком: «Хватит ныть! Бери удочки!». Возможно, это и спасло Фёдора — поездка на природу в хорошей компании, к озеру, ощущение холодной воды на руках, вид солнца, что поднимается над соснами…

Я сглотнул. Сложно было найти нужные слова, чтобы не сорваться в банальности. «Время лечит»? «Найдёшь другую»? Это звучало бы насмешкой. Вместо этого я медленно поднял камень и швырнул его в озеро. Круги разошлись, смывая отражение Фёдора Фёдоровича в воде.

— Мы с Людмилой Ивановной часто вдвоём на лодке катались, — неожиданно сказал Фёдор Фёдорович. — Весной щук ловили…

Он вздрогнул и продолжил:

— Людмила смеялась, когда щука вырвалась у меня из рук и шлепнулась обратно в воду. А потом мы гребли к островку, где цвела ива, и она сказала, что хочет ребенка… А потом вдруг вот эта записка… Да что тут говорить, бабы…

Он сник и умолк.

Солнце поднялось выше, и туман начал таять, обнажая рыжую прошлогоднюю и светло-зелёную, ещё тощую, весеннюю траву на поляне. Фёдор Фёдорович потянулся к большой жестяной кружке, что стояла на скамеечке в лодке, налил остывшего кофе в кружку поменьше.

— Знаешь, Муля, — сказал он неожиданно мягко, — я тут думал… Рыба ведь не держит зла. Клюнула — сорвалась, и плывет себе дальше. А мы, люди, цепляемся за крючки прошлого, пока не истечем кровью.

Он отпил глоток, поморщился:

— Горький кофе. Как моя жизнь. Потому тебе и не предлагаю. Невкусно. Я варить кофе не умею. Людмила мне всегда варила… раньше варила…

Я вздохнул:

— Давайте я сейчас свежего принесу? Сварить-то недолго. Я умею, причём вкусно.

— Не надо. — Фёдор Фёдорович махнул рукой. — Я привык уже. К горечи.

Ветер усилился, зашелестел камышами, понеся запах далекого дождя. Фёдор Фёдорович вдруг подсек удочку, и на конце лески заблестела серебристая плотва.

— Вот и первая! — он улыбнулся по-настоящему, впервые за утро. — Может, и правда — не всё потеряно?

Я кивнул, глядя, как он осторожно снимает рыбу с крючка. Плотва метнулась в воду, оставив круги на поверхности.

— Убежала, — чуть растерянно пробормотал Фёдор Фёдорович. — Вчера слишком хорошо посидели.

— Зато всё наладится, — сказал я. — Может, уже завтра.

Фёдор Фёдорович вздохнул, а я неожиданно сам для себя сказал:

— Если хотите, мы можем в Москве где-то встретиться и поговорить, я знаю, как найти выход из вашей ситуации. Если хотите, конечно…

Фёдор Фёдорович кивнул:

— Я найду тебя. Знаю, ты у Ваньки работаешь. Найду…

Мы замолчали, слушая, как озеро просыпается. А где-то за спиной, на поляне, уже пели птицы, будто зная, что даже самая глубокая рана начинает затягиваться, стоит только позволить свету проникнуть в трещины.

Когда уже все окончательно проснулись и начали шевелиться, из домика выскочил встревоженный Козляткин и, сделав большие глаза, сказал свистящим шепотом:

— Тебя там Иван Григорьевич требует.

Он посмотрел на меня укоризненно и обличительно прошипел:

— Сердитый с утра. Видно, голова сильно болит. Про советско-югославский проект вспоминал… Эх, Муля, куда ты меня втравил! Что мы с тобой теперь делать-то будем⁈

Я подмигнул шефу, скорей для того, чтобы успокоить, и пошел к дому.

Комната, где ночевал Большаков, напоминал бункер в осаждённой крепости. Стол, заваленный всяким хламом, пепельница, переполненная окурками «Беломора», и почему-то потёртый портрет Сталина на стене (Интересно, это Матвей такой верноподданный? Или к нашему приезду подсуетился?). Воздух пропах махоркой и перегаром.

— О чём с Фёдором говорили? — спросил он.

— О жене его, — честно ответил я.

— Плохо ему сейчас, — вздохнул Большаков и добавил, — чуть себя не угробил. А ведь такой человек. Один из ярчайших умов в советской химической промышленности.

И тут же перевёл тему:

— И вот как, Муля, как