Русская война 1854. Книга пятая - Антон Дмитриевич Емельянов

по десантному тросу прямо в центральном дворе, на мгновение замер. Хотелось понять, как местные отнесутся к такому способу доставки гостей, и, как оказалось, держать лицо тут умели. Ко мне вышел мужчина лет пятидесяти, представившийся обер-гофмейстером наследника престола Василием Дмитриевичем Олсуфьевым и совершенно спокойно предложил пройти за ним.

А вот я задумался. Одно дело приглашение к вдовствующей императрице, и совсем другое, когда там тебя встречает начальник двора Александра II. Коронации-то еще не было, так что официально свой новый титул он еще не принял, и как раз Дмитрий Васильевич подготовкой этой церемонии и должен заниматься, а не помогать с мелкими встречами другим членам семьи. Или не мелкими? А будущий император хочет точно знать, о чем мы будем говорить?

Меня провели через главный вход, несколько больших залов. А потом Олсуфьев незаметно отвернул в сторону, открыв неприметную на первый взгляд дверь, и я оказался в небольшой уютной комнате, где меня ждали. Вдовствующая императрица Александра Федоровна, она же в девичестве Фридерика Шарлотта Вильгельмина, оказалась уже бабушкой. Чужой, но уютной, с иконами в углах и чашкой теплого чая с дымком, сжатой длинными тонкими пальцами. Она притягивала взгляд и, зная об этой своей способности, пользовалась ею.

— Рада вас видеть, Григорий Дмитриевич, — поприветствовала она меня. — Кстати, хотела узнать ваше мнение. Пока вы шли по дворцу и своими глазами видели перекличку стилей Шинкеля и Штакеншнейдера — чья эстетика вам ближе?

Я ожидал чего угодно от начала этой встречи, но не такого. Полный тупик.

— Простите, не знаком с творчеством этих…

— Архитекторов, — подсказала Александра Федоровна с легкой улыбкой.

— Архитекторов, — согласился я. — Ваше…

— Зовите меня просто по имени, — вдовствующая императрица отказалась от формальностей, и кто-то чуть в стороне хмыкнул от удивления.

Я повернулся. Там сидел незнакомый мужчина: коротко стриженные усы, борода и такая же дерзкая прическа. Одет в костюм, но не мундир. Почти точная гарантия, что передо мной иностранец.

— Прошу прощения, — мужчина заметил мой взгляд. — Меня зовут Отто фон Бисмарк, посланник Пруссии в России, назначен на эту должность вместе с открытием нашего общего завода. И… вы тоже можете звать меня по имени.

— И вы меня, — я закончил обмен формальностями, невольно думая об изгибах судьбы.

В моей истории Бисмарк также отправится посланником в Россию, но только в 1859 году. Здесь же, из-за моего вмешательства, время словно начало сжиматься.

— Тогда продолжим, — Александра Федоровна довольно кивнула в ответ на наше знакомство и задала следующий вопрос. — Григорий Дмитриевич, что вы думаете о Бернардене де Сен-Пьере?

— Это какой-то генерал или политик? — уточнил я.

— Писатель, — вдовствующая императрица покачала головой. — Жаль. Если бы вы читали «Поля и Виргинию», нам было бы проще понять друг друга.

И я снова впал в ступор. Какое бы дело ни хотели сейчас со мной обсудить, при чем тут какие-то архитекторы или писатели? Или… Я невольно вспомнил анекдот про Сталина. Когда ему начали рассказывать про Папу Римского, и тот оборвал Лаваля вопросом: а сколько у него дивизий? После этого в 1935 году западные газеты раздули из этого историю, стараясь во всех красках показать невежество восточных варваров. Как они отличаются от всего, что близко «настоящим европейцам»… А что, если сейчас ситуация чем-то похожа, и вдовствующая императрица просто пытается понять меня? Насколько я свой, насколько можно иметь со мной дело.

— Александра Федоровна, вы уже, наверно, поняли, что мое образование не так хорошо, как хотелось бы, но… Я готов учиться, это то, чем я занимался всю свою жизнь. И, если вы расскажете мне, что конкретно имеете в виду, я со всей возможной искренностью отвечу, насколько мне это близко.

Угадал? Не угадал?

— Военный, — махнула рукой вдовствующая императрица. Кажется, меня все-таки приняли. — Что ж, я расскажу. Как вы знаете, Григорий Дмитриевич, наша цивилизация меняется. И все машины и техника, что вы так любите, поверьте, это не основа, а просто следствие того, как трансформируется человеческая душа. Еще сто лет назад основой искусства был классицизм. Тяжелый, монолитный и, главное, правильный — это являлось отражением не только чувства прекрасного, но и того, какими должны быть государства. Выстроенными заранее в рамках строгой геометрической системы, которая не допускает домысливания и мечтательности. В классицизме они не просто лишние, они мешают, делают его хуже. Но вот появляется романтизм. И он включает эту самую мечту в дома, в произведения искусства, в книги. Вы читали восточную сказку «Лалла Рук», представляли себя там, где никогда не были? Или как на «волшебном острове Сиаме», которого и в принципе не может существовать? Это романтизм, это новое сознание, которое строится вокруг людей, и, мне кажется, это правильная ступень к нашей главной цели.

— Какой? — тихо выдохнул я, мысленно пытаясь понять то, что рассказала императрица. Родившаяся на стыке эпох, она видела, как было, как стало, видела плюсы и минусы того и другого. И ее выбор был вполне определенным, она хотела мечтать. Наверно, это красиво, но в то же время и эгоистично.

— Цель? — Александра Федоровна улыбнулась. — Правильно про вас говорят, что вы редко бываете в церкви. Цель у всех верующих мира всегда одна: двигаться вперед и пытаться создать царство божие на земле. И те, кто помогают этому, попадут в рай, те, кто будут отводить в сторону… Впрочем, не будем о вечных муках. Лучше вернемся к нашим делам. И как есть классицизм с романтизмом в искусстве, так же они есть и в обществе. Консервативные круги, либеральные… И пусть последние сколько угодно считают себя социальными прагматиками — они по сути своей романтики, иногда жестокие, как дети, иногда наивные, как взрослые.

Я смотрел на женщину перед собой и с каждой новой фразой словно открывал ее заново. Вот недавно решил, что она эгоистична, но нет. Думал, что все эти образы искусства эфемерны, но опять же — даже у них нашлась практическая привязка.

— Да, я слышал про либералов от Горчакова, — ответил я. — Искренность и отсутствие личной выгоды. В свете ваших слов о романтизме это даже приобретает больше смысла.

— Кажется, Александр Михайлович немного слукавил, когда говорил с вами, — вдовствующая императрица грустно улыбнулась. — Тот образ, который он нарисовал, действительно начал доминировать, но только с 40-х годов. И вы бы знали, сколько усилий приложил мой