От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

остаться в такой комнате, но с Том Фрейд, которой я восхищался, был именно тот случай. У неё было немало знакомств среди художников и писателей, и в её комнате у меня состоялся горький разговор о сионизме, – тема, которую я в то время вообще не любил обсуждать, тем более с гоями вроде жившего недалеко от нас очень известного (тогда) писателя Отто Флаке. Флаке, очень стройный, прекрасной внешности элегантный мужчина, был известным немецким левым либералом и в то время (по крайней мере) сторонником тотальной ассимиляции евреев в Германии, от которой он ждал больших благ, в частности для немцев. С этим он обратился ко мне, считавшему ассимиляцию серьезным самообманом, так что обращение вышло не по адресу, и разговор развернулся соответствующим образом. Позднее, если не ошибаюсь, этот предмет уже не казался ему столь очевидным. У Том Фрейд я также познакомился с поэтессой Паулой Людвиг, в которую в то время была влюблена большая часть мюнхенских литературных знаменитостей. Она происходила из крестьянской семьи и во время войны работала в Мюнхене прислугой. Оттуда и началось её восхождение в литературный мир. Она была красива, её поэзия тоже прекрасна, и почему-то её тянуло к евреям. Она часто бывала у Том, приносила нам свои стихи, и мы все вместе ходили поесть в вегетарианский ресторан на Тюркенштрассе. Хайнц, мой двоюродный брат, тоже пал жертвой её женственного и поэтического обаяния. Одним словом: иногда в нашей квартире дым стоял коромыслом.

Обложка сборника детских стихов Хаима Бялика «Книга вещей». Иллюстрации – Том Фрейд (Peregrin Verlag, 1922)

Иллюстрация Том Фрейд к сборнику детских стихов Н. Бялика «Книга вещей»

Когда мы с Агноном гуляли вдоль Изара или в Английском саду недалеко от его квартиры, он иногда с гордостью показывал мне присланные Эстер открытки из Штарнберга, каллиграфически безупречные и на почти столь же безупречном иврите. За это время я перевёл на немецкий язык целый свод рассказов Агнона, иные из них достались мне в рукописи, среди них наиболее совершенные его творения, которые затем появились в “Der Jude”, прежде чем были опубликованы на иврите. Неутомимый собеседник, Агнон объяснял, что привлекает и что отталкивает его в еврейской литературе, особенно в современной. Список его возражений и оговорок был довольно велик. К моему удивлению, выяснилось и подтвердилось позднее, когда вышел роман Бреннера «Утрата и неудача»[138], что Агнон, всегда отзывавшийся o кристальной личности Бреннера с преклонением, если не с благоговением, отнюдь не ценил его как писателя.

Паула Людвиг в образе японки. 1920

Что до меня, я был под сильным впечатлением от книги «Со всех сторон»[139], на которую я набрёл ещё в Берлине у мелкого книготорговца (а заодно и ивритского писателя) вблизи большой синагоги. Книга без прикрас описывала атмосферу в Эрец-Исраэль и в этом отношении стала одним из самых впечатляющих произведений, какие я знал. Так же и с позднее прочитанной книгой «Разрыв и утрата», купленной мною ещё в студенческие годы в Мюнхене. Мрачная картина ишува, в ней нарисованная, избавила меня (уж не знаю, насколько справедливо) от всяческих иллюзий ещё прежде моей иммиграции. Переезжая в Палестину, я вёз с собой слова Бреннера в своём внутреннем «багаже». Агнон остался равнодушен к моим живым похвалам этой книге – и даже не потому, что считал саму нарисованную в ней картину неадекватной. Он просто не признавал литературный талант этого человека, личность которого ставил так высоко. В наших беседах он очень хвалил мне книгу «Хемдат ямим»[140] как литературное произведение, которому мало равных, и которое я, по его мнению, непременно должен был прочитать, ибо это тайное каббалистическое сокровище, с литературной точки зрения далеко превосходившее «Зоар». К «Зоару» он в этом отношении имел много претензий, а эту книгу сравнивал (в ущерб «Зоару») с подлинными мидрашами. Он убеждал меня во что бы то ни стало попытаться добыть полноценный экземпляр одного роскошного издания «Хемдат Ямим», и в 1921 году я-таки нашёл его во Франкфурте. Но каково же было моё изумление, когда лет через десять Агнон стал отзываться об этой книге более неопределённо, смешивая похвалу с порицанием. В те месяцы мы уже говорили на иврите, для чего в Мюнхене у меня почти не было возможностей.

Другим неординарным человеком был Ариэль Авигдор, сын основателя Гедеры[141]. Он был женихом, а потом и мужем Лизы Руппин (сестры Артура Руппина), очень милой и добросердечной женщины, жившей тогда в Мюнхене. Авигдор, инженер-гидротехник на крупной электростанции под Мюнхеном, готовился тогда поступить на работу в Израиле и много рассказывал нам о жизни в мошавах страны до Первой мировой войны.

У меня установилось не так уж много прочных контактов с мюнхенскими еврейскими семьями, и неудивительно, что те немногие, кого я знал, принадлежали к сионистскому меньшинству. Естественно, я имел возможность вплотную познакомиться в университете с зарождавшимся национал-социализмом. Атмосфера в городе была невыносимой, и антисемитизм, по большей части ещё в консервативных формах грубого баварства, был налицо. (Это сегодня часто упускают из виду и изображают его в более приглушённых тонах, чем он был на самом деле.) Невозможно было не заметить огромные кроваво-красные плакаты со столь же кровожадным текстом, приглашавшим людей на выступления Гитлера; большими буквами на них было выведено: «Приветствуем расово близких немецких товарищей. Евреям вход воспрещён». Меня самого это мало трогало, так как я давно принял решение покинуть Германию, но слепота евреев, не желавших ничего ни видеть, ни слышать, внушала настоящий ужас. Они воспринимали всё это как некое преходящее явление. Мюнхенские евреи, лишь только всплывала эта тема, становились колючими и злыми, и это весьма отягощало наши с ними отношения. Так и сложилось, что моё общение с евреями ограничилось узким кругом людей, настроенных так же, как я. Среди них был д-р Август Шелер, мировой судья и в течение нескольких лет председатель Мюнхенской сионистской организации. Один из выдающихся философов своего времени, мыслитель Макс Шелер был тогда на устах у всех, интересующихся духовной жизнью. Он считался главным представителем современной католической философии и делал, дьявол разберёт зачем, всё, чтобы максимально затушевать своё еврейское происхождение. Всякий, кому пришлось говорить с Шелером, понимал объяснительные слова мэтра по-своему, и его небылицы повторяют в Германии по сей день. Порой его мать объявлялась еврейкой, зато уж отец – протестантом; иногда отец оказывался протестантского