От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем

знаменитый талмудист. Д-р Хайнрих Ханох Эрентрой, выходец из Венгрии (как и многие раввины в Германии), был раввином небольшой ортодоксальной синагоги «Охель Яаков»[130] и знать ничего не хотел ни об органе в Большой синагоге, расположенной недалеко от Штахуса[131], ни о либеральном раввине – антисионисте профессоре Вернере, за которым стояло большинство прихожан. Сам я, как уже говорилось, отдавал предпочтение ортодоксальной редакции литургии перед либеральной. А этот раввин и великий знаток Торы был избран вторым раввином общины лишь в 1919 году! Вскоре по приезде в город я узнал, что он каждый день (кроме праздников) по часу читает трактат о брачных контрактах, один из самых интересных и по содержанию насыщенных трактатов, имеющий по этой причине ходячее наименование «малый Талмуд», потому что в нём, так сказать, «есть всё». Я обратился к раввину Эрентрою и попросил разрешения присутствовать на его уроке. Я объяснил, откуда я родом, что изучал и как велико моё желание ознакомиться с источниками. Он пошёл мне навстречу. Нас была всего небольшая горстка студентов, которые зимними днями ходили заниматься в его квартиру, а летом после утренней молитвы – в синагогу. Всё время, что я провёл в Мюнхене, я с большим удовольствием у него учился. Рабби Эрентрою было хорошо за шестьдесят, и выглядел он, как и должны выглядеть мудрецы-талмудисты. Превосходный учитель, уравновешенный и миролюбивый человек. Этим он резко выделялся на фоне молодого поколения еврейских ортодоксов, особенно участников «Агудат Исраэль», настроенных чрезвычайно воинственно и пылко. Многие представители этого поколения уезжали на год-два в венгерские и литовские иешивы радикально антисионистской ориентации для изучения Талмуда и часто возвращались очень изменившимися. Эрентрой, весьма мне благоволивший, знал, что я не ортодоксален. Однако один из его сыновей, учившийся в Галанте, не подал мне руки и упрекнул отца: как он мог допустить к изучению Талмуда такого человека, как я. Отец же поступил по известному изречению Талмуда: «Свет Торы приведёт его к добру». Оба раввина, Бляйхроде и Эрентрой стали учителями моей юности, и я храню о них благодарную память.

Синагога «Охель Яаков». Мюнхен. 1891

В синагоге «Охель Яаков». Мюнхен. 1938

В первую свою мюнхенскую зиму я познакомился с Лео Вислицким, который, как и я, учился у Эрентроя и в то время начал изучать медицину. Выходец из благочестивой семьи, он провёл детство в Катовице и Бреслау, очень заботился о соблюдении заповедей и симпатизировал Мизрахи. В свои восемнадцать лет он обладал уже вполне сформированным характером. Я явно пришёлся ему по душе, мы подружились и остаёмся друзьями по сей день. Он теперь профессор фармакологии в Иерусалиме. Живя в Мюнхене, мы с ним и с Эшей Бурхардт прочитали много глав из «Путеводителя растерянных». Буквальное подражание структуре арабского предложения, свойственное еврейскому переводу Ибн Тиббона, вообще говоря, довольно сильно мешает пониманию текста. Но для меня, к счастью, задача облегчалась тем, что арабский синтаксис как раз и был основным предметом моей специальности. И в это же время я впервые читал «Тиккуней-Зоар»[132], книгу, сложную не из-за своего синтаксиса, а потому что вызывает очень далёкие цепочки ассоциаций. Одновременное чтение обеих книг стало чем-то наподобие интеллектуального приключения, дававшего много случаев удивляться поляризованности средневекового еврейского мира.

Бо2льшую часть времени я, естественно, проводил в отделе рукописей Баварской государственной библиотеки, где мой стол украшали еврейские книги, печатные и рукописные. Рабочие условия в читальном зале были хороши, а библиотекари (в моё время их было всего трое!) любезны и благожелательны. Новейшей литературы по иудаизму в библиотеке не хватало, зато было много ценных печатных ивритских изданий шестнадцатого и семнадцатого веков, в том числе много каббалистических сочинений. За соседним столом, где горой громоздились немецкие рукописи, располагался необыкновенно худощавый человек лет на десять старше меня с безошибочно узнаваемым, острым и напряжённым лицом еврейского интеллектуала. Обыкновенно он являлся в зал одновременно со мной, сразу после открытия. Очень скоро мы познакомились. Д-р Эдуард Беренд из Ганновера был одним из самых авторитетных исследователей Жан Поля. Он готовил критическое издание моего самого любимого автора среди немецких классиков. Однажды я признался ему в этой своей любви, на что он ответил: «Раз так, вы могли бы при случае снабжать меня сведениями о раввинистических сюжетах Жан Поля». Жан Поль и Пауль Шеербарт были единственными немецкими авторами, чьи полные собрания сочинений я взял с собой в Израиль. В одном справочнике по современной литературе 1905 года, который мой друг Вернер Крафт показал мне за пару дней до того, как я пишу эти строки, я прочитал в статье о Шеербарте, увы, слишком правдивую фразу: «Весьма значимый современный автор, практически нечитаемый, поскольку единственный, у кого отсутствуют эротические мотивы». И написал это не кто иной, как Ханс Хайнц Эверс, автор, который в своём поколении теснее всех приблизился к порнографии! Поскольку Шеербарта никто не читал, я смог приобрести многие его сочинения, в том числе великолепные и малодоступные, в мюнхенских букинистических лавках за сущие копейки.

В Мюнхене я встретил двух знакомых девушек из моего йенского кружка, Тони Халле и Кэти Оллендорф. Короткий брак Кэти с Йоханнесом Р. Бехером тогда только что распался[133]. Встретил и знакомого, даже друга из моих армейских времён, единственного, кому мог доверять в те тяжкие штормовые дни. Мы служили с ним в одном взводе, и я обсуждал с ним свои дела и планы. Густав Штейншнейдер был внуком Морица Штейншнейдера, крупнейшего ивритского библиографа и знатока рукописей прошлого века, одного из великих представителей науки об иудаизме. Агностик, если не атеист, Мориц Штейншнейдер был общепризнанным корифеем в этой области. Он полагал неизбежным, что светское (нехристианское) общество непременно поглотит иудаизм. В начале своей академической карьеры он был с теми, кто отстаивал план создания еврейского государства, выработанный в 1840-х годах. Вскоре, однако, он очнулся от протосионистских мечтаний, и когда в возрасте уже за восемьдесят стал свидетелем возникновения сионистского движения, то нашёл его совершенно чуждым. В старости он видел смысл изучения иудаизма в том, чтобы достойно похоронить это явление, которому посвятил всю жизнь. Я был издавна начитан в его трудах, источавших аристократический дух, и испытывал лишь презрение к попыткам научной популяризации, главным представителем которой Штейншнейдер считал Греца. Его незаурядная личность, отчасти заслонённая педантичным стилем его прозы, находила-таки выражение в иронических, язвительных и насмешливых замечаниях, которыми он перемежал свои учёные выкладки.

В то время я уже