От Берлина до Иерусалима. Воспоминания о моей юности - Гершом Шолем
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Мартин Бубер. 1940-е
Как-то раз я попросил д-ра Бляйхроде почитать с нами знаменитый трактат XVI века по каббалистической этике «Рэшит Хохма» Элияху де Видаса[117]. Через несколько часов он сказал: «Вы будете смеяться, но ничего не выйдет. Я не понимаю цитат из «Зоара», которыми полна книга, и не смогу объяснить вам её содержание должным образом». Так и вышло, что мне пришлось самому вчитываться в эти источники. В конце концов «Зоар», хотя и написанный на арамейском языке, не более головоломен, чем сочинения Гамана, несколько томов которого лежали у меня в комнате. Как было сказано, я купил (русское) издание «Зоара», на нём и попытал счастья. Я прочитал четыре тома «Философии истории, или O традиции» Франца Йозефа Молитора, где в действительности речь идёт о каббале. В 1916 году три тома, выпущенных до 1857 года, как выяснилось, ещё можно было купить за копейки у издателя, что я и поторопился сделать (недостающий том я купил на аукционе шесть лет спустя). Мне стало ясно, да и нельзя было этого не заметить, что христологические интерпретации этого автора, ученика Шеллинга и Баадера, совершенно ошибочны, и всё же он разбирался в своём предмете лучше, чем его современники – корифеи иудаизма. Я прочитал также труды Гилеля Цейтлина, те, что вышли на иврите до Первой мировой войны, и ивритские сочинения Ш. А. Городецкого о хасидизме, которыми в то время исчерпывалась вся новоивритская литература о великих адморах и святых хасидизма. В Берне я узнал, что Городецкий тоже живёт там, и нанёс ему визит. Он был старше меня на двадцать пять лет, принял меня очень любезно и тут же предложил перевести на немецкий несколько глав из его ивритской рукописи для готовившейся книги «Религиозные течения в иудаизме», что я и сделал. Вскоре, однако, я понял, что с этими вещами не всё ладно и что их автор – довольно поверхностный панегирист.
В период между 1915 и 1918 годами я исписал немало тетрадей выдержками, переводами и размышлениями о каббале, которые были ещё далеки от научных трудов и изысканий. Но бацилла уже начала размножаться, и в феврале 1919 года череда событий, которую я попытался здесь описать, привела к решению: перенести фокус моих занятий, осуществив это и на практике, от математики к иудаистике, и по крайней мере на несколько лет посвятить себя научному изучению каббалы. В то время я не мог и подумать, что работа, рассчитанная на несколько лет, станет делом всей моей жизни, в голове моей роились и другие замыслы касательно иудаики, скажем, написать книгу о литературе, функциях и метафизике кинот[118] в иудаизме. Я уже проделал и подготовительную работу, перевёл несколько кинот и написал ряд статей. Летом 1919 года я опубликовал в “Der Jude” перевод, до сих пор мною любимый, средневековой элегии «Шаали сэруфа баэш» («Вопрос, сожжённый в огне») о сожжении Талмуда в Париже в 1242 году[119].
Моё решение определило и выбор университета после моего возможного возвращения в Германию. До этого я склонялся к тому, чтобы продолжить изучение математики в Геттингене, тогдашней математической Мекке. Теперь же речь могла идти только о Мюнхене, где находится самая большая в Германии коллекция древнееврейских манускриптов, в том числе и богатейшая коллекция каббалистических рукописей. Мой выбор облегчался ещё и тем, что Эша Бурхардт тем временем также перебралась в Мюнхен.
Не могу сказать, что четыре года моих занятий математикой прошли впустую или не повлияли на моё мышление. Хотя с математикой я распрощался, она оставила во мне важные следы в виде точной дисциплины, которая твёрдо предостерегала меня от противоречий и капризов воображения. Мой пятидесятилетний опыт общения с некоторыми историками и литературоведами убедил меня, что методы, принятые в этих науках, не дают защиты от необузданных фантазий на историческую тему.
Надо сказать, что изучение иврита в университете в ту пору не поощрялось. Сегодня, когда в Германии почти не осталось евреев, убийство которых тяжко отозвалось на немецких университетах, все они учреждают профессорскую должность по иудаике. Во времена, когда в Германии кипела живая еврейская жизнь, ни одному университету, ни одному министерству немецких земель не было до этого никакого дела. За сто предыдущих лет не было недостатка в попытках образованных евреев чего-то добиться в этом направлении, и ни одна не имела успеха. Место лектора на какой-то курс или внештатная профессорская должность – это максимум, на что можно было рассчитывать. Пусть идут и изучают свою историю в своём кругу, в раввинских семинариях, а у нас им не место! Как писал Генрих Гейне: «Если бы в мире существовал только один еврей, весь мир сбежался бы поглазеть на него. Но теперь, когда их стало много, никто на них и смотреть не хочет».
Я был очень далёк от каких-либо симпатий к раввинату. Но хотелось разобрать эти загадочные тексты, их диковинную символику и сделать их понятными – для себя и для других. В раввинских семинариях на такие опыты смотрели косо. Летом 1919 года я напал на тему, очень мне созвучную, которая была подсказана всем моим чтением этой литературы и казалась не только плодотворной в позитивном смысле, но и философски актуальной, – говорю о лингвистической теории каббалы. Это был юношеский азарт, если не сказать амбициозность. Но стоило мне посерьёзнее вникнуть в предмет, как я понял, что знаний моих совсем не хватает для
