Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

описание первого появления повозок, подгоняемых палачом, из ворот тюрьмы, где их ревом встречает радостно возбужденная толпа, для которой «ярмарка Тайберна» – излюбленное зрелищное шоу. Беспрестанный гомон голосов, брань, выкрики проклятий доносятся из каждого угла тюрьмы Ньюгейт, как бы между прочим, отмечает автор, в толпе своим ремеслом промышляют проститутки, на кулаках могут сцепиться провокатор и спровоцированный, дешевое сомнительное пойло щедро предлагают на всем пути из Ньюгейта в Тайберн. Обязательно найдется кто-то, кто будет расшвыривать трупы кошек, собак и прочую «грязно-пакостную мерзость», стараясь попасть в того зеваку, у которого платье почище и побогаче на вид – это тоже часть ритуала дороги в Тайберн.

Описанная Мандевилем толпа – словно живая иллюстрация к характеристике, данной Г. Лебоном спустя много лет в его классической работе «Психология народов и масс»: «сознательная личность исчезает, причем чувства и идеи всех отдельных единиц, образующих целое, именуемое толпой, принимают одно и то же направление». На волю отпускаются сдерживаемые в обычной жизни инстинкты: буйство, свирепость, беспочвенный энтузиазм и героизм и эта «зараза», как ее называет Лебон, подобно смертоносной болезни, инфицирует составляющих толпу индивидов, превращая их в безвольные автоматы[536]. Мандевиль обращает особое внимание читателя на одно обстоятельство: заключенным на каждом шагу протягивают алкоголь, а те стараются проглотить по возможности больше, чтобы заглушить свой страх, с этой целью процессия останавливается несколько раз, затягивая действо (в последующих главах трактата автор еще вернется к разбору этого момента, явив тонкий психологический анализ ситуации). Если на казнь едет какой-нибудь особый «ветеран» преступного мира, продолжает Мандевиль, молодежь, рискуя порвать одежду и переломать кости, лезет через толпу, сквозь колеса повозки и лошадей, пожать руку «властелину Тайберна». С приближением к виселице экзальтация зрителей возрастает: бывали случаи, когда зеваки погибали под ногами толпы раньше тех, кто по приговору едет за своей смертью. Приговоренные к смертной казни стараются не обмануть ожидания толпы: последнее слово готовится тщательно, и иногда даже зачитывается с листа. Содержание предсмертной речи варьирует от неистового покаяния в стремлении вымолить прощение перед Богом и людьми до откровенной дерзкой бравады и насмешки над властями, причем последнее случается гораздо чаще[537].

Самое ужасное, продолжает автор, что с окончанием работы палача зрелищное действо не заканчивается. Разворачивается новый акт – сцена перебранки за тела повешенных между гильдией врачей-хирургов, которые предъявляют право на анатомическое изучение тел казненных, и представителями родственников или «преступного клана» повешенного, требующих предать земле непоруганное тело, которое к тому же, по их мнению, обладало чудодейственной силой. Примечательно, что в данном пассаже от морализаторства и религиозной риторики, Мандевиль, словно ведомый врожденной практичностью голландского буржуа, делает резкий переход от рассуждений о душе к чисто утилитарному предложению выделять определенное количество трупов для анатомических исследований. Здесь надо уточнить, что он предлагал не кардинально новое, но централизацию и упорядочивание уже существующей практики, которая была оправдана в плане целей, но выглядела отталкивающе в своей реализации. Мандевиль, сам профессиональный врач, не преминул высказать своего отношения к нелепым средневековым предрассудкам, благополучно сохранившимся в просвещенное время рационалиста и прагматика Вильгельма III: «Я не хочу показаться жестоким и бестактным в отношении человеческого тела, но считаю, что суеверное почтение, которое питают обыватели к мертвым телам, пагубно для общества. Здоровье и крепкое тело – наиболее желанные из земных благословений, и потому мы должны поощрять совершенствование медицины и хирургии, если это в наших силах»[538].

Четвертая глава трактата Мандевиля содержит анализ «ложных суждений, возникающих от созерцания предсмертного поведения приговоренных к казни»[539]. Публицист высказал интересное предположение: причина участившихся казней в Тайберне может быть сокрыта, в том числе, и в поведении толпы (спрос рождает предложение!), которая побуждает преступника к проявлению смелости и аплодирует «хорошей смерти». Мандевиль заклеймил такое поведение «соучастием во Зле»[540]. Философ сравнивает психологию толпы, пришедшей на казнь, с состоянием опасной экзальтации, в которую впадали первобытные люди во время массовых человеческих жертвоприношений. «Преступный мир, подобно Янусу, имел два лица – одного боялись и ненавидели, другим восхищались. И обычно тот, кто кончал жизнь на виселице, становился объектом восхищения, если «мужественно умирал». К раскаявшимся питали отвращение, их называли трусами и подлецами»[541]. Анализируя поведение толпы, Мандевиль задается серьезным вопросом: почему публика с одной стороны восхищается пьяной бравадой, с которой принимает смерть преступник, и восклицает «Хорошо умер!», с другой – осыпает оскорблениями тех, кто в отчаянии цепляется за жизнь, приравнивая слезы к малодушию. В этом Мандевиль видел извращенное отношение соотечественников к принятию смерти: стоит ли рукоплескать негодяю, который, не раскаявшись, «смело погружает душу в пучину вечных страданий», – задается вопросам автор памфлета. Почему же тогда толпа радуется несокрушимости злодея в его бесчестии, – недоумевает Мандевиль? В то же время, продолжает нить размышлений философ, публика осуждающе освистывает проявление скорби и слез узника, которые как раз и могут быть признаками не малодушия, а истинного раскаяния[542].

Автор выказал уверенность в том, что страх смерти испытывает каждый, и даже тот, кто принимает смерть с бравадой, но страх быть трусом в глазах толпы заглушает робкие всплески совести и последний шанс подумать о приготовлении души к другой жизни. Для Человека, осознающего ценность Жизни, – размышляет философ, – нет страха более могущественного, чем страх Смерти. «Живые существа обладают инстинктом самосохранения, люди, как самые разумные и совершенные, испытывают наибольшее отвращение перед смертью как распадом и более всего ценят жизнь. Нет страха, равного по могуществу страху смерти…»[543], – пишет Мандевиль, касаясь важнейшей психологической и философско-этической проблемы. Каждый человек знает, что, когда-нибудь умрет, но в обычной жизни под действием механизма психологической защиты страх перед неизбежностью и неизвестностью оттесняется на периферию сознания, а то и в область бессознательного. Но в ситуации, где человек знает, когда и каким образом прервется его физическое существование, им овладевает экзистенциальный ужас, достойно встретиться с которым могут лишь немногие избранные. Именно этим автор объяснял жадную тягу преступников к алкоголю по пути в Тайберн – утопить свой ужас, заглушить мысли о смерти. Преступники, шествующие на виселицу, стараются побороть этот страх не только алкоголем, но и страстями – грехами гнева и гордыни: «Не человек может победить страх смерти, но то, что стоит выше человека. Что же поддерживает его, в чем он черпает силу? Это не осознание невиновности, так как вина доказана, а преступления совершены. Не религиозное рвение, не любовь к родине. Да он не претендует ни на то, ни на другое. Вы скажете, что он не верит ни в Господа, ни