Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

дорогие им вещи потворствуют преступлению и бросают тень на свое честное имя. Эту цепочку он назвал «компоновкой нового преступления»[525]: побуждение нищих и карманников обчищать чужие карманы и своеобразная гарантия безнаказанности за содеянное.

Мандевиль не скупится на критику властей и правоохранительных органов за сотрудничество с так называемыми «вороловами». Он придерживается твердого убеждения, что таковых нужно жестоко наказывать, если будет доказано, что они «были вовлечены в преступный промысел, имея свою долю выручки, а потом свидетельствовали против своих бывших сообщников»[526]. Несомненно, здесь проступает контора Дж. Уайлда, завоевавшая прочную репутацию гарантированного возврата утраченных ценностей. «Не проходило недели, чтобы в «Weekly Journal» или в «Daily Courant» не появилось заметки о новом аресте при содействии Уайлда. Начинались такие сообщения обычно так: “В харчевню вошел констебль и с ним несколько понятых с Уайлдом по главе…”. Сообщения эти производили сенсацию, особенно если «улов» был таким, как весной 1724 г., когда Уайлд задержал целую банду из ста грабителей и отправил всех в тюрьму»[527]. В итоге матерый преступник снискал славу, а все потому, что полиция, по сути, потворствовала его деятельности.

Позицию полиции Мандевиль, безусловно, осуждает за «позорные переговоры с ворами», но позицию высшего общества критикует более сурово за «ложный гуманизм», граничащий с безнравственностью, и двойные стандарты. Он подвергает разбору возможные мотивы тех, кто, по его мнению, косвенно способствовал росту мелкой преступности: «Я буду дураком, скажет некто, если не попытаюсь вернуть свою ценную вещь, пусть даже за вознаграждение… Лучше потерять часть, чем все… Я ничего не могу поделать с фактом существования воровства, подумает другой, так если мне хотя бы удастся вернуть свое, – это все что мне нужно. Что мне с того, что бедолагу повесят?.. Третий сердобольно скажет, что готов был бы и в десяток раз больше потерять, лишь бы не быть причиной чьей-то смерти»[528]. Такое отношение можно счесть за «преступное бездействие», когда хозяин имущества, получив вещь обратно, на радостях стыдливо закрывает глаза на то, каким путем к нему вернулось это имущество. Таким образом, основной груз ответственности за сложившуюся ситуацию памфлетист возлагал не на правоохранительные органы, а как раз на «двуликое сознание своих соотечественников». Бернарда Мандевиля не без оснований считают строгим моралистом, подчеркивая главный лейтмотив его произведений – скандальное и сатирическое осуждение общественных нравов, обличение всеобщей порочности и плутовства. А. Субботин предложил следующую оценку взглядов просветителя: Мандевиль был, наверное, первым из английских философов и моралистов, кто подверг это двуликое сознание своих соотечественников едкой и беспощадной критике и показал, с каким моральным отчуждением связаны их свобода, собственность и благополучие[529].

В первой и второй главах трактата Мандевиль не единожды подчеркивал свойственную высшему классу «моду на филантропию», в том числе по отношению к убогим, нищим, узникам и преступникам. С изрядной долей скепсиса Мандевиль перечисляет предпринятые ранее меры, которые продемонстрировали бессилие «горе-реформаторов»: общества по исправлению нравов, работные дома, благотворительные школы[530]. Результат, по мнению автора, учитывающего возросший уровень криминогенной обстановки в условиях мегаполиса как показательный фактор, довольно печален. Филантропия, – рассуждает философ, – не будет иметь должного эффекта «на рыхлом фундаменте» общественного отношения к феномену преступности. Рассматривая «разрушительные последствия платы за покражу», автор обрушивает критику на тех, кто готов скорее вернуть свое за вознаграждение, поощрив тем самым дальнейший рост преступности, нежели придерживаться четкой позиции неотвратимого наказания за преступление, пусть даже ценой утраты своего имущество безвозвратно. «Эта проблема, – рассуждает Мандевиль, – также заслуживает пристального внимания мудрецов, и мне хотелось бы, чтобы те, кто наделен излишним состраданием к мелким преступникам, задумались, не обернется ли их несвоевременная жалость еще большей жестокостью впоследствии»[531].

Автор трактата обращается к примеру типичной истории малолетнего жулика, который рано вкусил ощущение безнаказанности за преступления. От раза к разу его противоправная деятельность становятся более изощренной, преступное ремесло затягивает, и шансов дожить до среднего возраста у него остается все меньше. Его судьба предначертана и выбор невелик: делиться большей частью награбленного с «вышестоящими рангами» преступного мира, тем самым пребывая в постоянной необходимости грабить постоянно, либо, дерзнув проявить лидерство, быть проданным своими же товарищами по цеху, «как загнанный олень скрываться от преследователей, но, в конце концов, оказаться там, где ему и положено быть, – на виселице»[532]. В глазах Мандевиля общество косвенно виновно в том, что не предоставляет ему шанса и возможности вырваться из порочного круга преступления, проявляя к его судьбе смесь жалости и равнодушия. В своих социальных эссе он призывал оставить «ложную филантропию» и малодушное желание вернуть свое, и, заняв твердую высоконравственную позицию, придерживаться принципа справедливого и неотвратимого наказания. Спустя половину столетия известный пенитенциарист Чезаре Беккариа обстоятельно обосновал фундаментальный закон уголовного правосудия: осознание преступником неотвратимости и незамедлительности даже незначительного наказания гораздо эффективней, чем страх перед более суровым наказанием, которого возможно избежать. Очевидно, что нравственные максимы Мандевиля предвосхитили положения классической пенологии – науки об исполнении наказания.

Подводя итоги первых писем, философ-моралист призывает к более тщательному исполнению буквы закона, как со стороны магистратов, так и рядовых граждан, предупреждая, что в противном случае количество преступников будет возрастать ежечасно, а разобщенные шайки превратятся в профессиональные преступные сообщества, чья деятельность будет вдохновляться и направляться из единого координирующего центра.

Самое яркое и шокирующее своим содержанием эссе представлено в третьей главе «О Дне казни, о поездке в Тайберн, а также слово в защиту анатомических вскрытий»[533]. Колоритное описание тайнбернской ярмарки (особенно если учитывать то обстоятельство, что речь идет не о художественном произведении), приводимое Мандевилем на страницах трактата, эпатировало даже современников, которые неоднократно становились невольными или намеренными участниками этого зрелища. Язык Мандевиля вообще отличается живостью и образностью: так, описывая процесс препровождения преступников к месту казни, нюансы поведения толпы и самой жертвы, он словно кладет мазки на холст, и фрагменты его трактата превращаются в ожившие гравюры Уильяма Хогарта.

У. Хогарт. Серия «Прилежание и леность» одиннадцатый лист «Ленивого приговаривают к казни через повешенье»[534]

В такой день, отмечает автор, даже самые закоренелые грешники должны погрузиться в глубокую печаль и хранить молчание, от преступников ожидаемо состояние замкнутого самосозерцания с признаками совестных мук или вполне понятное тревожное беспокойство. Но дорога в Тайберн являет прямо противоположную картину: «все наоборот: чудовищная спешка тюремщиков, злобные взгляды преступников… грубые голоса и дерзкий смех… реки пива и других горячительных напитков, черные руки, богохульные шутки… и все это под грустную мелодию металлических оков»[535]. Мандевиль дает подробное