Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

дела Джонатан Уайлд воспитывал банды отпетых негодяев и шлюх…. Можно бесконечно перечислять его уловки, которые он практиковал в течение шестнадцати лет, хотя в назидательных целях было бы полезно дать подробный отчет о тех жалких существах, которых он приобщал к преступлению, присваивал себе извлекаемую ими незаконную прибыль, и когда они выказывали тягу к самостоятельности, отдавал в руки правительства..-»[489]. Молодое поколение воров Уайлд держал «в черном теле», подвергая их безжалостной эксплуатации, причем более всего Дефо возмущал тот факт, что криминальная инициация совершалась под лицемерным прикрытием филантропии: «Мне поведали не одну историю, коим я имею основания доверять, об обездоленных детях, скитающихся по улицам Лондона, которых он подобрал под предлогом попечения о них, и все они без исключения стали ворами или мошенниками. Чудовищная жестокость! Его благотворительность обернулась тем, что многие из них были повешены за те преступления, которым он обучил их!»[490]Мнимое милосердие – прямая дорога в ад, развращение души и ума. Впрочем, как отмечает Дефо, этот сюжет требует длительного изложения, выходящего за рамки памфлета, воплощенного тремя годами ранее в «Истории весьма замечательной жизни. полковника Жака»: «Ведя рассказ от лица Джека-полковника, Дефо, не прибегая ни к риторике, ни к сентиментальности, показывает всю чудовищность положения этих отверженных детей, которое им сами кажется вполне обыкновенным»[491].

Выше мы писали об аллюзиях к Дефо в творчестве Диккенса, которые проявлялись в описании городского пространства, здесь же прослеживается явная параллель между Уайльдом и образом Феджина, антагониста из романа «Приключения Оливера Твиста». На наш взгляд, особенно четко она видна в финальной части биографии, где описывается поведение Уайлда перед казнью, и главе «Последняя ночь Феджина». «Ч. Диккенсу не была близка традиция “ньюгейтского романа”. Писатель создает свое, совершенно иное произведение. Ужас достигается путем нагнетания различных художественных образов, деталей, символов»[492], что, по мнению исследователей творчества писателя, сближает его с готическими романами. Там, где Дефо деловито и лаконично фиксирует факты, Диккенс погружает читателя в мир тончайших душевных переживаний героя, но парадоксальным образом минимум художественных приемов в первом случае и их изобилие во втором позволяют авторам гениально отобразить психологическое состояние человека, приговоренного к смертной казни. При этом совпадений настолько много, и они настолько символичны, что у нас складывается гипотеза о преемственности текстов, что будет продемонстрировано ниже.

После объявления приговора охваченный ужасом Уайлд сначала «отказался посещать службу под предлогом подагры, хотя на самом деле боялся стать предметом насмешек и издевательств. В это проклятом Богом месте, где преступники ожидают смертного часа, обычно читаются молитвы, и он слушал их, хотя внешне не проявлял ничего, хотя бы отдаленно напоминающего раскаяние. Основные его вопросы священнику касались того, что собой представляет невидимый мир, ожидающий его за порогом вечности»[493]. Страх смерти – явление исключительно сложной комплексной природы, складывающейся из экзистенциальных, психобиологических и религиозных факторов. В периодизации отношения человека к смерти, предложенной французским историком Филиппом Арьесом, XVIII в. приходится на третий этап «смерть далекая и близкая» (la mort lounge et proche), когда происходит крах механизмов природы и возвращение смерти ее неукрощенной сущности. «В Новое время человек, может быть, еще более остро переживает смерть. В “модели естественнонаучного человека”. смерть есть полное лишение, даже исчезновение, которое. воспринимается как своеобразное убийство, мучение, насилие над живой личностью»[494]. А учитывая то обстоятельство, что в мировоззрении XVIII в. мораль и нравственность были еще неразрывно связаны с религией, никто не мог быть полностью уверенным в том, что в загробной жизни избежит мук ада. Джонатан Уайлд по своим деяниям вполне заслужил их, но закоснев в грехе и пороке, решил максимально облегчить момент перехода в загробный мир. «Он предавался рассуждениям о допустимости избавления от мирских страданий, почитаемого древними римлянами в качестве знака доблести и мужественности. Это стало достаточным для того, чтобы смотрители усилили надзор, дабы не допустить насилия в отношения самого себя, но он сумел обмануть их, за день до казни заполучив в свое распоряжение пузырек с лауданумом [настойкой опиума – авт.] и незаметно выпил его». Надзиратели заметили это только тогда, когда он полностью одурманенный наркотиком, был не в состоянии поднять голову и открыть глаза. Два его товарища по несчастью попытались поднять его, и, поддерживая под руки, водили по камере, чтобы привести в чувство. «Эта прогулка, взбодрив его, имела еще и иные последствия: с его лица схлынула краска, оно покрылось ужасной бледностью и испариной, так как будто он собирался потерять сознание, а затем его чудовищно вырвало, причем с рвотными массами он изрыгнул большую часть лауданума, не успевшего перемешаться с желудочными соками»[495].

Диккенс тоже отказывает своему герою в легкой смерти: он и без наркотика фактически впадает в состояние, близкое к помешательству. Но если Уайлд принял решение «умереть в отупении», исходя из малодушия и трезвого расчета, то у Фейджина все происходит естественным образом. Из многостраничного описания его предсмертных дней, так резко контрастирующего с эмоционально скупым, но от этого не менее пугающим физиологическими подробностями отчетом Дефо, мы приведем самые выразительные моменты. «Наконец, когда он в кровь разбил себе руки, колотя об тяжелую дверь и стены, появилось двое…. так как заключенного больше не должны были оставлять одного. Он сидел, то бодрствуя, то грезя. Иногда он вскакивал и с раскрытым ртом, весь в жару, бегал взад и вперед в таком припадке страха и злобы, что даже они – привычные к таким сценам – отшатывались от него с ужасом. Наконец, он стал столь страшен, терзаемый своей нечистой совестью, что один человек не в силах был сидеть с ним с глазу на глаз – и теперь они сторожили его вдвоем. Рыжие волосы свешивались на бескровное лицо; борода сбилась; глаза горели страшным огнем, немытая кожа трескалась от пожиравшей его лихорадки. Восемь. девять. десять. Одиннадцать! Снова бой, а эхо предыдущего часа еще не отзвучало. В восемь он будет единственным плакальщиком в своей собственной траурной процессии»[496].

Может, и Уайлду мерещились люди, которых он отправил на эшафот, и он подобно Фейджину видел связанные руки и искаженные предсмертной мукой лица тех, кого он безжалостно отправлял на казнь? Дефо, чья проза свободна от театрально-патетических эффектов, естественно об этом не сообщает. Остается догадываться, какие темные бездны разверзались в сознании Уайлда, когда он оказался наедине со своей совестью. «Тесно связанной с темой толпы оказывается тема одиночества героя, носящей одновременно психологический и социальный характер. Психологическая отчужденность проходит стадии от кошмарного сна через изменение сознания с помощью опиума