Преступление и наказание в английской общественной мысли XVIII века: очерки интеллектуальной истории - Ирина Мариковна Эрлихсон

href="ch2-511.xhtml#id1033" class="a">[511] сложился из серии писем, опубликованных на страницах «Британского журнала» спустя несколько дней после заключения в лондонскую тюрьму Ньюгейт знаменитого Джонатана Уайлда. Как мы уже имели возможность убедиться, в истории английского преступного мира фигура Джонатана Уайлда занимает особое место. После смерти легендарный «воролов» стал символом коррупции и лицемерия в истории Великобритании, однако при жизни его порой считали героем и благодетелем, и даже удостоили урожденного простолюдина привилегии джентльменов – права носить шпагу. Позиционируя себя кем-то вроде «внештатного сотрудника полиции», Уайлд в течение ряда лет зарекомендовал себя в качестве «консультанта по пропавшему имуществу», возвращая богачам за вознаграждение пропавшие ценности. В то же время он, как некоронованный король лондонского дна, железной рукой управлял преступным миром – бандами тех самых грабителей и карманников, которые приносили в его «контору» украденные драгоценности. В конце концов, Дж. Уайлд был арестован, судим и в 1725 г. повешен. Арест Уайлда послужил поводом для того, чтобы Мандевиль обратился к давно интересовавшей его теме – проблеме социальной обусловленности преступности и методах борьбы с ней.

Бернард Мандевиль

Обозревая нравы англичан XVIII в., историк Дж. Тревельян пишет: «Англичане все еще любили присутствовать при наказании тех, чьи действия они не одобряли»[512]. Со времен средневековья Тайберн был официальным местом проведения публичных казней. Географическое название этой деревушки графства Миддлсекс близ Лондона стало источником специфических идиом и пословиц, связанных со смертью в английском языке. Пожеланием идти «дорожкой до Тайберна»[513] прочили незавидную участь, «властителем Тайберна»[514] нарекали потенциального клиента «Тайбернского дерева»[515] – трехногой виселицы, приспособленной для казни нескольких преступников одновременно. Казни в Тайберне были одним из самых зрелищных мероприятий и излюбленных способов проведения досуга лондонцев независимо от возраста, происхождения, социального и имущественного статуса. «Ярмарки Тайберна»[516] собирали рекордные толпы зрителей: так в 1776 г. свидетелями исполнения приговора стали тридцать тысяч человек, а в 1767 г. – восемьдесят тысяч. Для желающих поглазеть на исполнение приговора сооружались деревянные трибуны, некоторые гильдии даже давали мастеровым и ученикам выходной в день экзекуции. «Здесь у ворот Ньюгейта беснуется толпа, – писал Мандевиль, – ремесленники и подмастерья, самые ленивые и думающие лишь об отдыхе, – это самые почтенные представители этой находящейся в беспрерывном движении массы… В такие дни выходят воры и карманников обоих полов, из своих нор выползают те, за чью голову назначена награда. Вся дорога в Ньюгейт – это непрекращающаяся ярмарка для негодяев и шлюх самого низкопробного сорта»[517].

Изначально публичность шествия к месту отправления правосудия в форме смертной казни предположительно несла дидактические функции, как бы напоминая собравшимся: за совершенное преступление неминуема виселица. В предварявшей работу палача пламенной проповеди священник, совмещая понятия земного правосудия и небесной кары за грех, стращал толпу «пучиной вечных страданий, в которую погружается душа грешника». В начале XVII в. лондонский купец завещал Церкви Святого Гроба Господня, которая находилась напротив печально знаменитой лондонской тюрьмы Ньюгейт, колокол, чтобы тот «звонил всякий раз, когда процессия осужденных к смертной казни направлялась в Тайберн, напоминая о подготовке к вечности»[518]. Однако, столетие спустя устрашающий эффект виселицы и эшафота был окончательно утрачен, а «ярмарка Тайберна» превратилась в красочное шоу, своеобразный городской праздник-карнавал.

Аналитический заголовок трактата говорит о попытке рассмотреть проблему роста преступности и общественного к ней отношения. В предисловии автор извинялся перед взыскательным читателем за то, что посмел обратиться к предмету столь низкому: «Люди, образованные и с манерами, едва ли буду признательны мне за то, что я трачу их драгоценное время на знакомство с самой темной и гадкой стороной жизни, и скажут, что их мерзкие сцены, разворачивающиеся в Ньюгейте в день казни или в какой-либо другой день, мало их интересуют». На это Мандевиль ответствует, что если он и презрел какие-то условности, то только потому, что «необходимость выше всех законов». «Если автор хочет внушить читателям ранее неведомое им чувство отвращения, он никогда не достигнет цели, не дав общее представление о предмете, который вызовет у них негодование»[519]. Мандевиль, тем не менее, самокритично признавал, что не тешит себя иллюзиями, что его работа кардинально изменит ситуацию и сможет предотвратить неуклонный рост преступности или способствовать удержанию «мелких воришек» от соблазна преступной жизни. Обратив внимание читателя на тот факт, что «количество несчастных, каждый год приговариваемых к смерти за не столь серьезные проступки в нашем великом Лондоне, причиняет боль добросердечным людям», просветитель сформулировал цель трактата более чем скромно – представить свое видение проблемы и пути ее решения именно «тем, у кого есть, что предложить для исправления этого зла»[520].

В первой главе трактата «Возвращение вором покражи во избежание наказания или Преступление, порождающее новое преступление»[521] Б. Мандевиль анализирует причины роста криминализации столицы в начале XVIII в. и, изобличая существующую практику расследования имущественных преступлений, обращает внимание на порочную схему борьбы с этим социальным явлением. Лондону, как и любому мегаполису того времени, была свойственны множественные преступления против собственности: «Город кишит распущенными, ленивыми и бессчетными нищими, преступники продолжают творить свои «черные» дела, а количество смертных приговоров за воровство и разбой, не уменьшается… Лондон страдает от преступности более, чем любой другой город», – отмечет Мандевиль в первых строках[522]. В случае «громкого хищения» особо ценного ювелирного украшения, произведения искусства, иной материальной ценности всегда есть шанс возвратить украденное, обратившись, по словам автора, в «канцелярию Джонатана Уайлда». Владелец, утративший драгоценную вещь, давал объявление о пропаже в газету с просьбой вернуть за вознаграждение, и тогда «контора Уайлда» возвращала ценность за «комиссионные»[523]. Безусловно, в обстоятельствах, порожденных разветвленным преступным миром столицы и практическим отсутствием полиции, последняя предпочитала сотрудничать с агентами такого рода, так как это гарантировало хоть какие-то шансы вернуть украденное. Комментируя состояние полиции и правосудия в XVIII в., Дж. Тревелян саркастически заметил: «действительно является чудом, что наши предки вообще могли охранять общественный порядок и частную собственность»[524].

Мандевиль справедливо усмотрел в такой практике порочный круг: кража – посредничество мошенников – успешное возвращение через обогащение безнаказанных мошенников – соблазн последующей кражи. Философ-моралист обрушивается с критикой на распространённую практику размещения в газетах объявлений о пропаже вещей, в которых обещалось вознаграждение тому, кто найдет украденное с обязательным указанием того, что возврат имущества не будет сопровождаться лишними вопросами. По его мнению, это практика не так безобидна, как кажется на первый взгляд, так как затягивает в преступный круговорот все большее количество людей, включая и сами жертвы, которые в стремлении вернуть