Робеспьер - Эрве Лёверс

департамента Эн; его тема банальна. Автор сообщает о слухе про утрату свободного рынка своей деревни, Блеранкур, и в этой ситуации взывает к тому, кого он знает, говорит он, "как бога по его чудесам"[111]. Его зовут Луи Антуан де Сен-Жюст. Ему почти двадцать три года. Это первое взаимодействие между двумя мужчинами. Прежде, чем заключить, Сен-Жюст пишет: "Вы не только депутат одной провинции, вы депутат всего человечества и всего государства (de la Republique)"[112]. Идея вновь появляется в июле следующего года в письме директории департамента Буш-дю-Рон: "Все французы – братья, во всех департаментах Империи истинные патриоты должны помогать друг другу, именно по этой причине мы обращаемся к одному из законодателей, наиболее осведомлённых о подлинных правах человечества". Вместо того, чтобы написать одному из избранных от их департамента, они обращаются к Робеспьеру, представителю нации, защитнику человечества. Именно в повторяющемся утверждении его принципов, а также в его удивительной защите Тулона или Авиньона, следует искать истоки этого образа.

Если Робеспьер неоднократно поддерживает на заседании жителей, Национальную гвардию и муниципалитет Тулона, если он ведёт особую переписку с властями города, то это потому, что напряженность, волнующая жизнь этого порта в начале декабря 1789 г., интересуют всю Францию. За увольнением двух рабочих арсенала за их членство в Национальной гвардии, за этой толпой в гневе, за этими выстрелами солдат, которых едва удалось избежать, и арестом офицеров, чтобы успокоить умы, Робеспьер видит сложные задачи: внушить патриотизм военным, сделать мирным сосуществование солдат-граждан (военных) и граждан-солдат (национальных гвардейцев), поддержать муниципалитеты, которые, как Тулон, отказались провозглашать закон о военном положении… Робеспьер возлагает ответственность за происшествие на командующего эскадрой, графа Альбера де Риона, и его офицеров, которых он обвиняет в "заговоре против свободы". В январе 1790 г., когда Собрание готовится принять меры по умиротворению, он этому противится. Если больше нет виновных, то нет больше и жертв. Он уже полностью отказывается от милосердия. За это он приобретает дружбу тулонских патриотов, и в июне 1791 г. муниципалитет жалует ему звание "гражданина" города.

В деле папского анклава Авиньона Робеспьер также хочет защитить именно интересы свободы, Франции и человечества: "Дело Авиньона – это дело вселенной", - пишет он в ноябре 1790 г. В этой битве он далеко не одинок. Начиная с сообщения о напряженности между Авиньоном и Карпантра, начиная с формулировки требования вхождения Авиньона в состав Франции, сильное движение в пользу присоединения передаётся Собранию. Робеспьер сразу высказывается за объединение. В своей речи за ноябрь 1790 г. он приводит аргументы в адвокатской манере, доказывая различными способами, что требование авиньонцев справедливо, и что следует пойти ему навстречу: если продажа Авиньона папству (1348) незаконна, так как нельзя продать народ, то они – французы; если авиньонцы – не французы, то они могут ими стать. Авиньонский муниципалитет и клуб благодарят его; его даже назначают "действительным членом" клуба. Робеспьер отвечает Друзьям Конституции: ваше "одобрение является в моих глазах наиболее лестной наградой за мою преданность [вашему] делу и делу всего человечества; […] Защищая авиньонцев, я защищал справедливость, свободу, родину, я защищал самого себя"[113] (3 января 1791). В собрании и в Якобинском клубе он многократно повторяет свои аргументы в апреле 1791 г., далее обращая внимание на риск контрреволюции; только объединение может его победить. Однако оно происходит только 14 сентября 1791 г.

Робеспьер не просто депутат одной провинции, а затем одного департамента. Принципы связывают его с куда более далеко идущими целями. Его диссонирующий голос действительно хочет стать голосом нации, целой нации, потому что он – представитель суверена. Он хочет также быть голосом человечества, так как ценности Революции универсальны. Это стремление проявляется, начиная с "К народу Артуа", и впоследствии не перестаёт развиваться: в своём "Предложении о возврате коммунальных угодий", примерно в декабре 1789 г. он полагает, что главный долг депутата – выказывать своё "рвение ради интересов народа и ради счастья человечества". В мае 1790 г., во время дебатов о праве войны и мира, он восклицает: "Именно здесь время начать эту великую революцию, которая распространится на все части света". В мае 1791 г. он уточняет: народ – "это одновременно цель, причина и опора этой славной революции, которая […] должна потрясти мир, чтобы его возродить". Все депутаты-патриоты убеждены, что начинается новая эпоха, но многие отказываются делать из этого такие же выводы, как он.

Глава 11

Это человек "незаурядный"

В конце 1791 г. Максимилиану Робеспьеру тридцать три года. Неизвестный в момент открытия Генеральных штатов, он создал себе имя. В портрете, который набрасывает член Учредительного Собрания Дюбуа-Крансе сразу после окончания работы первого Революционного собрания, описываемый им человек отличается чистотой своих принципов, постоянством, бескорыстием, боевым духом и… непримиримостью.

"Предводителю санкюлотов, врагу всякого господства, неутомимому защитнику прав народа, Робеспьеру не хватало только внушительного телосложения, строения в стиле Дантона, и несколько в меньшей степени самонадеянности и настойчивости. Эти мелкие недостатки часто вредили делу, которое он защищал; он был гордым и ревнивым, но справедливым и добродетельным. Никогда его самые ярые хулители не могли ни на мгновенье упрекнуть его в колебаниях. Всегда твёрдый в самых строгих принципах, он никогда от них не отклонялся; каким он был вначале, таким мы видим его в конце, а эта похвала применима к очень немногим личностям".

"Робеспьер не был в Собрании ни председателем, ни секретарём, и не состоял ни в одном комитете; сами патриоты уважали его, но не любили. Причина этого проста: этот человек, вскормленный моралью Руссо, чувствовал в себе смелость подражать его примеру; у него была строгость принципов, нравов, нелюдимый характер[114], непримиримый дух, гордая простота, даже угрюмость; у него не было талантов, но Робеспьер не был из-за этого человеком заурядным. Всегда слушая советы только своего сердца, он часто был беспощаден в своих мнениях, почти всегда считавшихся преувеличенными, потому что Робеспьер, который никогда не хотел монархии, который верил в свободу только как в состояние совершенного равенства, говорил всегда согласно своему принципу, и высказался во время завершения работы нашего Собрания, как если бы в этом принципе не происходило ни малейших изменений".