Бомаск - Роже Вайян

Но сегодня было что-то другое. Красавчика, казалось, грызла какая-то печаль, беспокоили «неприятные хлопоты», как выражаются гадалки; видимо, ему выпал валет пик.

Мы ловили на червяка с грузилом: свинцовое грузило, а двадцатью сантиметрами выше — мотыль, он нацеплен на крючок посередине и поэтому отчаянно извивается. Стоя в резиновых сапогах посреди потока, по колено в воде, я забрасываю червяка в пенистую воду, а она перекатывает его с камня на камень, тащит от ямки к ямке. Если на пути моего червяка попадается форель, она может выпрыгнуть из воды или не выпрыгнуть, схватить крючок или не схватить, порвать леску или не порвать. Наконец мне удалось вытащить форель величиной с ладонь: под руководством моего друга Красавчика я становлюсь заправским рыбаком. Возможно даже, я не испугался бы теперь и твоего приятеля ската.

Чуть повыше по течению он тщательно обследовал глубокую яму. По его расчетам, течение отнесет удочку в яму, а затем вынесет ее оттуда образовавшимся водоворотом и будет то подгонять к берегу, то отгонять обратно. Он убежден, что у берега под корягой притаилась в ожидании червяка огромная форель. Красавчик никогда не ошибается, но, боюсь, его форель уже вдоволь наелась. Или же ее потянуло на другую пищу, повкуснее наших мотылей. Словом, кончилось дело тем, что его удочка зацепилась за корягу и сломалась. «Porca miseria!» Я уже привык к этим проклятиям и знаю, что, отчертыхавшись, он придет в обычное расположение духа. Он уселся на берегу в двух шагах от меня и стал чинить удочку.

Я тоже не совсем удачно забросил удочку и вынужден был подойти поближе к берегу.

«Ты когда-нибудь ревновал?» — вдруг спросил он меня.

«Случалось», — ответил я уклончиво.

Сердце мое бешено билось. Значит, Пьеретта рассказала ему все.

«А я, — продолжал он, — никогда не ревновал».

Он кончил чинить удочку и взялся за леску, чтобы закрепить петлю. Леска порвалась, впервые в жизни порвалась в его руках.

«Porca madonna!» — буркнул он.

Я стоял и думал: «Неужели он ревнует ко мне? Если он ревнует ко мне, стало быть, видит во мне опасного соперника, значит, Пьеретта вовсе и не думала смеяться надо мной, а, очевидно, выдала свое отношение ко мне каким-нибудь неосторожным словом, жестом, взглядом». День был жаркий, но в тени огромных деревьев, которые обступили берега Желины и сомкнули над водой свои ветви, стояла упоительная прохлада. Я вдруг возликовал.

Внезапно удилище натянулось. Неужто форель? А может быть, коряга? Я тихонько повел. Удочка согнулась, но, слава богу, не сломалась. Однако я чувствовал, что крючок зацепился за что-то крупное. Удочку потянуло к яме, где раньше удил Красавчик. Я отпустил леску.

«Держи, не упускай! — закричал Красавчик. — Еще зацепится за какую-нибудь чертову корягу. Да ты тихонько, тихонько тащи, а то порвешь!»

То, что зацепилось за крючок моей удочки, и то, что я пытался тащить потихоньку, как советовал мне Красавчик, забилось в ямку и было неколебимо, как скала.

«Да ты тихонько, тихонько», — кричал Красавчик.

Он спрыгнул в воду и пошел ко мне, скользя на мокрых камнях.

«Не шевелись, — командовал он, — не тащи, а только держи крепче…»

Он подлез под прибрежный утес, погрузил до плеча руку в яму и вытащил вместе с моей удочкой огромную форель. Весом больше фунта. Такая чудесная рыбина попалась мне впервые. Помнишь, мама подарила мне ко дню моего восемнадцатилетия маленький «сальмсон», и я верил тогда, что если я выведу машину из гаража и зеленый свет на перекрестке немедленно укажет мне свободный путь, то весь день будет счастливым. Вот и моя форель сыграла в данном случае роль зеленого света.

Но крючок все-таки сломался, когда я вытаскивал его из пасти форели. Я сел на берегу возле Красавчика. Мы долго молчали. Потом вдруг он заговорил:

«Я прекрасно знаю, что между Пьереттой и Миньо ничего нет. Но Миньо mi secca… Как это по-вашему, по-французски, сказать?»

«Раздражает меня», — пробормотал я.

«Вот именно, — подтвердил он. — Миньо меня раздражает».

Я тоже был убежден, что между Пьереттой Амабль и Миньо «ничего нет». Не знаю почему, но у меня была в этом твердая уверенность. Однако меня больно уязвила мысль, что он ревнует вовсе не ко мне, и поэтому я решил его не разубеждать. Я только покачал головой и многозначительно промолчал.

Впрочем, если бы я и ответил ему, он все равно не стал бы меня слушать, ибо он снова заговорил, произнес настоящий монолог. Вот примерно его слова: «Пьеретта моя жена, она хорошая женщина. Это-то я, слава богу, знаю. Она мне настоящая жена.

Но говорит она все время с Миньо. Когда я вечером прихожу домой, мне хочется спать, ведь я в четыре утра встаю, а вечером как раз начинается ее день. Занимается своим любимым делом, ходит на собрания, читает, правит листовки, ведет беседы, и всю эту работу она проделывает вместе с Миньо.

Но если даже случайно я еще не успел заснуть и понимаю, о чем идет речь, я все равно не имею права высказываться. Они мне тут же начинают говорить, что я не в курсе здешних дел, упрекают меня, что я не стараюсь поднять свой идеологический уровень, как они выражаются. А Миньо всякий раз тычет мне в нос, что я не изучаю сочинений Мориса. А что Морис? Ведь секретарь итальянской партии — Пальмиро, и он не хуже Мориса. Мне приходится даже ужин готовить, если Пьеретта задерживается на профсоюзном собрании. А когда я ложусь спать, тут же является Миньо, они вместе с Пьереттой проверяют счета федерации и изучают речи Жака, Этьена и Франсуа.

Я, видите ли, хорош только для постели. Я в доме не мужчина, а женщина».

Таков был приблизительно монолог Красавчика. Кое-что я пропускаю, но он добавил еще:

«В Италии парни меня слушали. Конечно, никакой я не теоретик. Но парни знали, что у меня верный нюх. Когда шло какое-нибудь обсуждение и если я говорил, скажем, „это выйдет“ или, наоборот, „не выйдет“, — все знали, что я почти всегда прав… А здесь у вас я как был, так и останусь макаронщиком».

Он резко повернулся ко мне:

«Сохрани тебя бог жить в изгнании».

(А почему он должен жить в изгнании?)

Помолчав немного, Красавчик добавил:

«Скажи, Филипп, ты вот хорошо знаешь француженок, как по-твоему, почему Пьеретта сошлась со мной?»

Я ответил почти наобум, просто чтобы сказать что-нибудь:

«Ясно почему, ты ведь красивый малый».

«Вот именно, — буркнул он. — Миньо для серьезных разговоров, а макаронщик для развлечения».

Я предложил ему «Лакки».

«Спасибо, — ответил он, — я предпочитаю свою „Султаншу“. — И добавил: Какой спрос с макаронщика?»

Прикусив золотой ободок сигареты, он снова принялся за починку удочки, о которой совсем забыл во время своего монолога. Два раза сряду он затягивал леску, но петля срывалась с крючка. Тогда он щелчком отбросил крючок, и крючок упал в воду. Потом, упершись руками в землю, Красавчик слегка нагнулся ко мне и, ловя мой взгляд, спросил:

«Скажи, по-твоему, Пьеретта такая же женщина, как и твоя сестра?»

Я неоднократно рассказывал ему о твоем редкостном свободомыслии. Впрочем, он и сам кое-что заподозрил, если я только правильно понял то, что произошло у вас с ним, когда вы вдвоем обследовали мотор «альфа-ромео». Я, конечно, умолчал о твоем пристрастии к Бернарде (если так можно выразиться), но я передал ему твои слова, которые ты охотно повторяешь, а именно что твои любовники страшно удивляются, когда ты, встав с постели, тут же начинаешь писать, читать или уходишь на прогулку, как только они отслужили свою службу. Он расспрашивал меня о всяких подробностях, и я тут же на месте изобрел их целую кучу. Короче, я изобразил тебя подлинным олицетворением распутства.

«Не знаю, — ответил я. — Видишь ли, у меня нет достаточных данных, чтобы вывести заключение. А как у вас все началось?»

«Не твое дело», — резко оборвал он.

Тут мне стало ясно, что случайно, вернее, почти случайно я задел больное место.

«Когда я ревную, — продолжал я, — я прежде всего стараюсь вспомнить, как у меня началось с моей любовницей. Если она сопротивлялась достаточно долго, я заключаю отсюда, что, по всей вероятности, она так же упорно будет сопротивляться домогательствам другого. Но если я овладел ею сразу, вполне естественно предположить, что и другой овладеет ею с такой же легкостью. Надо же рассуждать здраво. Согласись, что нелепо наставлять рога соседям и при этом даже мысли не допускать, что соседи могут наставить рога тебе самому».

Красавчик поднялся. А я продолжал сидеть и вскинул на него простодушно-детский взгляд. Здорово, должно быть, провокаторская была у меня физиономия.

Презрительная гримаса искривила его губы.

«Хоть ты и подлец, — сказал он, — но все-таки ты прав».

Он поднял свою удочку, не спеша свернул леску, уложил в сумку грузила, коробочку с крючками, коробочку с червями и, широко шагая, молча удалился.