Бомаск - Роже Вайян

Красавчик собирает молоко в десятке деревень и поселков, разбросанных по берегам трех речек, притоков Желины, и, когда я ехал с ним из долины в долину, из одного ущелья в другое, передо мной в разных ракурсах открывался вид на Клюзо и корпуса его знаменитой прядильно-ткацкой фабрики.

Я сказал, чтоб завязать разговор:

«Эти зубчатые крыши портят весь пейзаж».

«Ну, чего там! — возразил он. — Много ли их тут, да и корпуса невелики».

Я было подумал, что он просто хочет уязвить меня — ведь я как-никак считаюсь одним из хозяев этой убогой фабрики. Но такие подковырки не в его характере. Он пояснил:

«Я долго работал на верфях „Ансальдо“ в Генуе…»

«Ансальдо»?

Он был явно удивлен, что я ничего не слыхал о верфях «Ансальдо». По его уверениям, это одни из самых крупных судостроительных верфей в мире; там строят океанские пароходы и крейсеры. И вот Красавчик рисует мне картину строительства этих кораблей, пустив бешеным аллюром свой грузовичок по невероятным зигзагам дороги, извивающейся по крутому горному склону. Оказывается, на всем свете только одни эти верфи достойны называться судостроительными. И работа там так захватывает, что, когда рабочие объявляют стачку, они, даже бастуя, не в силах расстаться со своим рабочим местом — это и называется «итальянской забастовкой».

В первой деревне, где мы сделали остановку, бидоны с молоком уже были составлены на помосте с навесом и одной задней стенкой, похожем на перрон железнодорожной станции. Там поджидали сборщика человек двенадцать, главным образом женщины. Он величественно описал кривую и остановился у помоста. Лица крестьян, по обыкновению замкнутые и хмурые, как у всех здешних жителей, вдруг просветлели. А Красавчик принялся вынимать из кабинки пакеты и мешки с покупками, сделанными по поручению своих клиентов, и раздавал их с таким видом, как будто оделял крестьян подарками:

«Держи, Жоржетта. Вот тебе гемоглобин для твоей коровы… Морис, получай тавот, смазывай свою сенокосилку… Дюшозалю я привез семена свеклы: купил у Фавра, а то у Гарнье семена никуда не годятся…»

В ответ раздавалось: «Спасибо, господин Бомаск… Спасибо, Красавчик».

Потом он вылез из кабины, чтобы принимать бидоны. Подошел какой-то паренек попросить совета — у его трактора отказал мотор. Красавчик поглядел на свои хромированные часы. «Ладно, — сказал он, — сейчас посмотрим, у меня еще есть минутка в запасе». Он подошел к трактору, что-то отвинтил в моторе, подул в какую-то трубку, потрогал провода, и через минуту мотор заработал и загудел не хуже твоей «альфа-ромео».

А за деревней грузовик поджидала молодая девушка: она шепотом дала Красавчику какое-то поручение. Думаю, что он служит также вестником в сердечных делах. К женщинам у него свой подход: смотрит на них посмеиваясь, и они сразу начинают строить глазки. Наверно, стоит ему слово сказать, и любая будет его ждать в поле, зарывшись в стогу сена.

Да, у него есть свой «подход» (очень верное слово) к крестьянам, к моторам, к женщинам. Это мне кажется таким же таинственным и таким же недоступным, как сказочная ловкость искусного рабочего, о которой нам прожужжал все уши дедушка еще до того, как мать отставила его от дел. А я вот ничего не умею делать и никогда не умел, я безрукий, безголосый и вообще никудышный. Соперник у меня гораздо более опасный, чем я предполагал.

Красавчик все умеет, решительно все, но ему скучно в Клюзо. Вот единственная моя надежда.

Я впрямь, когда мы распростились с девушкой, от которой Красавчик принял заветное поручение, я сказал ему:

«Вы умеете взяться за дело…»

Он подумал, что я говорю о моторе, который ему удалось исправить.

«Пустяки, мелкая работа, — сказал он с презрением. — На „Ансальдо“ я был клепальщиком».

Пропускаю длинное песнопение о ни с чем не сравнимых радостях, которые дает клепальщику его работа, если она совершается на верфях «Ансальдо». За сим последовало долгое молчание. Грузовичок с трудом поднимался к перевалу. Красавчик указал на мотор.

«Разве это машина!» — пожаловался он.

Опять долгая пауза, а потом он сказал с бесконечной печалью в голосе:

«Неужели я до конца жизни так вот и буду мелочами заниматься?»

Мы медленно поднимались по дороге, пейзаж кругом был чудесный: недавно выкошенные луга, трава свежая, как газон в английском парке, сосновые рощицы и бурливый, прыгающий по камням горный ручей.

«Да разве можно жить в таком краю? — воскликнул он. — Одна трава да камни!»

«Генуя не так уж далеко», — сказал я в шутку.

«Жена моя никогда не согласится жить в Генуе».

Он называет Пьеретту своей женой.

«Почему не согласится?» — спросил я.

«Ее место — здесь», — сказал он.

«Не понимаю», — отозвался я.

А он, улыбаясь, посмотрел на меня. Опять вернулась к нему его веселая улыбка.

«Ну конечно… Где же вам понять. Но уж так оно есть… и так должно быть… Надо, чтобы каждый трудящийся боролся на своем месте, в своей стране».

Вот и опять я натолкнулся на их фанатизм. Но теперь этот фанатизм питает мои надежды. Пьеретта должна остаться? Тем лучше.

«А вы? — спросил я. — Ведь ваш боевой пост на верфях „Ансальдо“».

«Я вернусь туда», — сказал Красавчик.

Опять молчание.

«Только не сейчас», — добавил он.

Больше я ничего не мог от него добиться. Но я чувствую, что мы приблизились к пределам земли обетованной.

Послезавтра опять отправлюсь на рыбалку.

Передай привет твоему угрюмому скату.

Целую тебя.

Филипп.

Натали Эмполи — Филиппу Летурно

Капри, август 195… г.

Какая нелепость — твоя идиллия с Красавчиком! Ступай лучше к Пьеретте и докажи ей на деле, что ты ее любишь так страстно, как ты мне расписывал. Мы, женщины, лишь в редких случаях можем устоять перед такого рода очевидностью.

Бернарда снюхалась с шайкой неофашистов. Страдая от моей жестокости, она в поисках утешения в компании этих молодчиков предается мечтам о будущем черном терроре.

Англичанка не дает мне ни минуты покоя. Утром я нахожу цветы у порога моей спальни, а вечером цветы украшают мою ванную.

Опять видела ската. На сей раз мы меньше испугались друг друга. Расстояние между нами было метров пять. Мы долго смотрели друг на друга, потом он медленно повернулся и тихо скользнул в черное жерло пещеры. Каждый день подплываю туда в надежде увидеть его. Вот друг, достойный меня.

Привет.

Натали.

Филипп Летурно Натали Эмполи

Клюзо, август 195… г.

Зачем мне лишать себя общества Красавчика? Это единственное, что связывает меня с Пьереттой. Скоро мы будем с ним неразлучны.

Ведь это от него я знаю, что она легла спать очень поздно, потому что задержалась на собрании ячейки, посвященном, само собой разумеется, организации борьбы против «моего» плана. От него же я знаю, что ее сын заболел свинкой, что Пьеретта ездила в деревню, где ребенок живет у ее дяди, а возил ее туда местный учитель, владелец автомобиля. Знаю, что любовник подарил ей платье из пестрой набойки, так как считает, что не годится такой молодой женщине всегда ходить в черном, и в этом платье Пьеретта «вся солнечная» (так выразился Красавчик); впрочем, я это и без него знаю, ибо, забравшись в свой розовый куст, видел ее в этом платье почти одновременно с ним в тот день, когда она в первый раз надела обновку и пошла на фабрику.

Приятельские отношения с Красавчиком установились у меня самым естественным образом с моей поездки в Гранж-о-Ван, где я, конечно, не поймал ни одной рыбки и даже не пробовал удить, я просто побрел по берегу речки, которая струится спокойно среди лугов, а потом, вырываясь из ущелья, становится бурным потоком; прогуливаясь, я все ломал себе голову, как бы мне отправить итальянца на его родину. Отчего ему «нельзя» — если я верно понял — вернуться туда? Через день я снова поехал с удочкой. Наконец он сжалился надо мной и решил поучить меня ловить рыбу.

В два часа дня он кончает все свои дела на сыроваренном заводе. Пьеретта уходит с фабрики в пять часов вечера. Чаще всего Красавчик не знает, как ему до тех пор скоротать время. Все работают, об «агитации в массах» думать не приходится, а «кабинетная политика» ему не по душе. (Мне, впрочем, кажется, что он не такой уж большой активист, каким его изображают.)

И вот мы почти каждый день бродим по берегам Желины. Хорошо еще, если мне удается поймать захудалого фореленка. А Красавчик ловит и ловит, пока ему не надоест. И к форелям у него, оказывается, тоже есть свой «подход».

Он твердо убежден, что я не способен что бы то ни было делать без посторонней помощи: нацепить на крючок наживку, выбраться из ямы, в которую оступился, распутать леску или разобраться в политическом вопросе. Словом, он взял меня под свое покровительство. Если б я собрался покорить женщину, он и тут, думаю, решил бы, что я не обойдусь без его помощи. А насчет моих возможностей заработать себе на жизнь, по его мнению (как я понял из его довольно прозрачных намеков), я от природы к этому столь же мало способен, как, скажем, починить мотор. И ручаюсь, что в случае, если АПТО обанкротится, он готов взять меня к себе в нахлебники. Наконец-то представится повод проникнуть в дом Пьеретты Амабль. У нее не хватит сердца отказать в куске хлеба приятелю своего дружка. Так пусть же скорее грянет колоссальнейший из крахов!