Бомаск - Роже Вайян
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Филипп Летурно Натали Эмполи
Клюзо, октябрь 195… г.
Я признался Пьеретте Амабль в любви. И представь, она даже не оскорбилась.
Вчера Красавчик привел меня в свой дом (как он выражается), желая показать мне фотографии верфей «Ансальдо». Пьеретта только что вернулась с работы. Она сидела за большим столом, заваленным папками, и что-то писала.
«А я привел Летурно, пусть посмотрит снимки верфей», — сказал Красавчик.
Пьеретта кивнула мне и продолжала писать. Вот уж кто действительно умеет чувствовать себя повсюду хозяйкой!
Владелец скобяной лавки, что напротив, позвал Красавчика и попросил помочь ему завести грузовичок.
«Подожди меня, — сказал Красавчик (мы уже перешли с ним на „ты“). Пойду посмотрю, что там такое».
Он усадил меня в плетеное кресло позади Пьеретты, дал мне отвратительную сигарету с золотым ободком, которые он обычно курит, и вышел.
И вот я наедине с Пьереттой, у нее дома.
«Пьеретта, вы сейчас решите, что я самый отъявленный негодяй».
«Что же вы еще натворили?» — спрашивает она не оборачиваясь.
А я, заметь, все сижу в этом плетеном кресле.
«Я тем более гнусен, что Красавчик — мне друг…»
Она вздрагивает, перестает писать, но все еще не оборачивается.
«Говорите», — сухо бросает она.
«Я вас люблю, я полюбил вас с той минуты, когда мы встретились на том балу, который устроила ваша партия…»
«Только-то?» — говорит она.
Затем поворачивается, глядит на меня с улыбкой. Без негодования, без враждебности. Пожалуй, весело. И улыбка не насмешливая, а даже приветливая.
Она пристально смотрит на меня, вернее, изучает, и в ту же самую минуту улыбка исчезает с ее губ. Потому что я подымаюсь с кресла, пытаюсь подойти к ней, но ноги меня не слушаются. Должно быть, я был бледен как смерть.
«Простите», — говорю я.
А меня шатает.
Тогда она вскакивает, осторожно отводит меня на место. Я покорно иду. И вот я снова сижу в этом плетеном кресле. А она стоит передо мной и внимательно глядит на меня. На сей раз в ее глазах нет прежней веселости. Скорее просто изумление. И капелька чувства. Нет, не чувства. Одна любезность, да, да, именно любезность.
А я смотрю на нее во все глаза, протягиваю к ней руки. Она берет мои руки в свои и аккуратно укладывает их на подлокотники кресла. Правда, мне показалось, что она на мгновение задержала в своих руках мои руки. А может быть, мне это только почудилось? Я весь покрылся испариной, меня зазнобило.
«Не шевелитесь», — приказала она. (Думаю, что именно в это мгновение ее руки задержали мои.)
Она отошла и направилась к стенному шкафчику.
Я не шевелился и смотрел на нее.
Она достала из шкафчика бутылку рому, и, как в кино крупным планом, я вдруг увидел на бутылке этикетку «Плантации Мартиники». Она налила рюмку рому и подошла ко мне.
«Выпейте», — сказала она.
В эту минуту меня пронзило одно воспоминание… Было мне тогда лет двенадцать-тринадцать, приближалась Пасха, вдруг мне показалось, что прежняя исповедь была сплошным святотатством, ибо я не посмел признаться священнику в кое-каких моих одиноких утехах. В страстную субботу я пошел к нашему лицейскому священнику. «Вы хотите исповедаться, дитя мое?» — «Да, святой отец». Закрыв лицо руками, я признался ему в своем грехе. Едва я успел выговорить роковое слово, как священник испуганно уставился на меня, — вид у меня был, должно быть, страшный. Я весь покрылся испариной и дрожал в ознобе. Он усадил меня в кресло, а затем заставил выпить рюмку рому.
И сейчас от того же ощущения стыда у меня мурашки пошли по телу. Я вырвал рюмку из рук Пьеретты и швырнул ее с размаху об стену. Но я был так взволнован, так раскис, что рюмка даже не разбилась.
Пьеретта нахмурилась, ни дать ни взять школьная учительница, которую изводит сорванец-ученик.
В эту самую минуту возвратился Красавчик.
«Твоему другу стало плохо», — сказала Пьеретта.
«Он только с виду крепкий», — ответил Красавчик, изо всех сил хлопнув меня по спине.
«Проводи своего друга домой», — сказала Пьеретта.
«А что, тебе действительно плохо?» — спросил Красавчик.
«Сейчас уже лучше», — ответил я.
Я поднялся. Красавчик хотел было взять меня под руку.
«Нет, нет, — сказал я, — я отлично дойду один».
И в доказательство я прошелся по комнате.
«Гораздо лучше», — подтвердил я.
«Давай-ка я тебя все-таки провожу», — настаивал Красавчик.
«Да нет же, нет, мне гораздо лучше», — повторил я.
Я поклонился Пьеретте.
«До свидания, Пьеретта Амабль. Извините меня за доставленное беспокойство. Простите, пожалуйста…»
«Да не за что», — со смехом ответила она.
«Ты действительно сможешь дойти один?» — снова спросил Красавчик.
«Все в порядке, — ответил я. — Привет, Красавчик!»
Я направился к двери. Пьеретта обернулась ко мне.
«До свидания, Филипп Летурно», — произнесла она.
Я возвратился домой и лег. И, как наказанный ребенок, я начал было потихоньку рыдать, но тут же заснул.
Проспал я десять часов кряду. Это письмо я начал сразу же, как встал с постели. Сейчас уже полдень. В три часа у меня свидание с Красавчиком, мы собирались поудить форелей. Не пойду.
Филипп.
P.S. Последнее время я тоже не имею никаких известий от матери. Знаю только, что она уже третью неделю гостит в Нью-Йорке у «моей» тети Эстер.
P.P.S. Предположим, что сразу же после моего ухода Пьеретта рассказала Красавчику о моем признании в любви. Впрочем, не думаю. Ее молчание, когда он вошел в комнату, самый тон ее, когда она произнесла: «Твоему другу стало плохо», — все это имело целью скрыть мое волнение и сблизило нас как «сообщников», так что он мог бы поставить ей это в вину.
Передумал. Иду на рыбалку. Предлагаю на твое рассмотрение две гипотезы.
Первая, и наиболее вероятная, — Пьеретта ничего не сказала. Ничто, следовательно, не изменилось в наших отношениях с Красавчиком. И я могу вести себя с ним, как и прежде, хотя бы для того, чтобы сохранить возможность еще раз побывать у Пьеретты.
Будет даже «нечестно в отношении Пьеретты» не встречаться с Красавчиком. Он, чего доброго, заподозрит, что вчера между нами что-то произошло, а она ведь хотела от него все скрыть. И кто знает, не разыграется ли тогда сцена ревности, а Пьеретта всячески старается избегать таких сцен. (Пьеретта Амабль — честнейшая из женщин, но даже она так естественно сумела скрыть от своего неожиданно вернувшегося друга, что я признался ей в любви. Каждый мужчина, будь он даже идеальным воплощением мужской выдержки, непременно бы выдал себя.)
Вторая гипотеза. Пьеретта все ему рассказала, но он считает меня ребенком, и оба только посмеялись надо мной. Красавчик или явится на свидание, или нет. Приду я или не приду на рыбалку, от этого дело не меняется.
Вывод: я «должен» пойти на рыбалку, как мы условились с Красавчиком.
По здравом размышлении первая гипотеза, то есть что Пьеретта вообще промолчала, кажется мне наиболее вероятной. Когда я уходил, она сказала: «До свидания, Филипп Летурно».
«До свидания», следовательно, она не намерена прогонять меня. Вот это-то и подтверждает, что мы с ней теперь вроде как «заговорщики».
Я бы, конечно, предпочел услышать «до свидания, Филипп», но она прибавила «Летурно»! «До свидания, Филипп Летурно» — лишь бы отвлечь внимание Красавчика, а то он мог заметить, что она уже не говорит мне, как раньше, «мсье Летурно». Но я-то, я заметил. Этого она и добивалась. Думаю, что вскоре смогу тебе сообщить о своей победе.
P.P.P.S. Если Пьеретта скоро станет моей, как можно предположить из всего вышесказанного, мы тут же приедем к тебе на Капри.
Филипп.
ПИСЬМО XVIIIНатали Эмполи Филиппу Летурно
Капри, октябрь 195… г.
Я тоже, Филипп, покрываюсь испариной и тоже дрожу от озноба. Но это потому, что я слишком много времени проводила под водой, выслеживая моего единственного друга.
Даже солнце Капри не способно меня согреть. Врач категорически запретил мне оставаться на побережье. Сейчас уезжаем в Сестриер (Пьемонт). Пиши мне туда до востребования.
Твой Красавчик прав. Мы оба с тобой не такие уже крепкие, как кажемся на первый взгляд.
Целую тебя.
Натали.
ПИСЬМО XIX(Это письмо разминулось с предыдущим.)
Филипп Летурно Натали Эмполи
Клюзо, октябрь 195… г.
Я негодяй.
Красавчик — мы с ним только что встретились — был какой-то не такой, как всегда.
«Ну что? — спросил он меня. — Тебе лучше?»
Нет, говорил он вовсе не насмешливым тоном. Казалось, его мучит какая-то мысль. Не знаю даже, расслышал ли он мой ответ.
Против обыкновения он не смеялся своим обычным смешком по любому поводу, в уголках его глаз не вспыхивала лукавая искорка, так смущавшая меня в первое время нашего знакомства. Не похоже было также, что на него снова нашел приступ тоски по родине; признаюсь, я всякий раз в подобных случаях надеюсь, что он возьмет да и сядет в первый отходящий в Геную поезд, и Пьеретте останется одно: принимать меня у себя, чтобы говорить с лучшим другом дома о неверном любовнике. В такие дни Красавчик подолгу молчит, а потом вдруг начинает рассказывать какие-нибудь случаи из своей партизанской жизни, о забастовке в Генуе, о браконьерах Абруццо, и постепенно к нему возвращается обычная «шустрость». Ибо у него есть «шустрость», как есть у него и свой особый «подход» ко всему на свете. Пожалуй, впервые я понял и осознал всю прелесть простонародных выражений. В иные дни он так меня оживляет своей «шустростью», что я почти забываю о Пьеретте Амабль.
