Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Борис Минаев

Вечером, когда они садились в поезд, Ян снова спросил: ну, ты не передумал?

Даня улыбнулся и тоже спросил: ну так что, ты узнаешь… там, про ребенка? Или все забыто, как я и говорил?

Обязательно узнаю. Обязательно.

Ян шел, потом бежал за вагоном и все повторял. Обязательно. Обязательно. Обязательно. Обязательно.

Глава шестая. Агитпоезд «III Интернационал» (1920)

Понимаешь, Даня, как бы тебе объяснить, может быть, даже лучше взять карту, но настоящей хорошей карты у меня сейчас нет, поэтому давай я лучше тебе нарисую. Ну вот смотри, на западе – белополяки, но с ними уже все, война, считай, окончена, мир будет заключен осенью, мир окончательный и бесповоротный, это грустно, но это так, ни Люблин, ни Львов, ни Белосток, они теперь не наши, да, я согласен, я понимаю, о чем ты хочешь меня спросить, через границу постоянно переходят польские банды, но это явление временное, болезненное, но все-таки временное. На южном фронте, ну там давно уже могли бы мы взять Бухарест и пойти на Венгрию, а там и на Австрию, но из-за Слащева, Врангеля, из-за шальных махновских банд опять-таки не можем. Мировая революция откладывается, понимаешь ты или нет, хотя сознательный пролетариат Европы давно уже ждет, когда красная армада перейдет наконец эти несчастные границы, опрокинет этот иллюзорный, заметь, иллюзорный и позорный версальский мир, нас ждут рабочие Франции, Германии, Бельгии, Польши, Италии, Австрии, ну это я уже говорил тебе, про Австрию, ладно, ты уяснил мою мысль. Давай ближе к делу, Миля, сказал Даня спокойно, я опаздываю, положение дел на наших фронтах я примерно себе представляю, нет, ты не перебивай, я должен обрисовать тебе общую картину, чтобы ты понял мою основную мысль, мы скованы по рукам и ногам тем, что у нас происходит в тылу, вот здесь, на Украине, а из-за чего? – спроси себя, задай себе этот простой вопрос. Только, ты слышишь, Даня, только из-за несознательности наших крестьян, все понятно, темнота, невежество, печальное наследие царского режима, откуда берутся все эти дроздовцы, откуда вдруг Деникин набрал эту огромную армию, какие это к чертям собачьим «добровольцы», это те же самые темные крестьяне, которых прикладами, взашей, за похлебку и за пару обуви гонят служить к себе белые генералы. Эта позорнейшая мобилизация, когда одни рабочие и крестьяне стреляют в других рабочих и крестьян, я уж не говорю об этих так называемых ополченцах, обо всех этих григорьевцах, махновцах, об атамане Зеленом и атамане, черт его дери, Бородайло, обо всех этих крошечных царьках донской и кубанской степи, об этих партизанах Донбасса и Полтавы, это те же самые крестьяне, понимаешь, Даня, те же самые темные забитые люди с неразвитым самосознанием, вот кто формирует эти «народные отряды» у нас в тылу и не дает, не дает Красной армии начать и быстро закончить мировую революцию.

Миля, очнись, сказал Даня и пошел заваривать новый чайник. Было понятно, что так просто от брата сегодня не отделаться, Даня, который давно хотел перевезти Надю и Этель к родне в Николаев, надеялся взять у командования отпуск, а может быть и вообще уволиться из армии, он с нетерпением ждал конца войны, но тут пришел Миля с этими своими проектами, и нехорошее, тревожное чувство, что еще ничего не кончилось, опять возникло – говори по делу, черт тебя подери, я все уже понял и про мировую революцию, и про темные массы, младший брат возник на горизонте совсем недавно, можно сказать, как метеор, ведь когда-то Даня и себя считал видным большевиком, хотя и беспартийным, поскольку заседал в Николаеве в местном совете как «представитель трудящейся интеллигенции», но тут вдруг возник Миля Каневский и сразу занял какую-то невероятную должность, сначала в политотделе 13-й армии, потом и всего Юго-Западного фронта. Это было неслыханно, поскольку парню шел всего восемнадцатый год. Но таких гениальных мальчишек в революции было много, вчерашние унтер-офицеры сегодня уже командовали армиями, есаулы – дивизиями, аптекари – совнаркомами. А Даня все сидел и сидел на своем заводе Наваля, уговаривая рабочих не прекращать выпуск полезной для народа продукции, несмотря на хронические невыплаты заработной платы, пока завод совсем не закрылся, потом тихо перешел секретарем в губпродком, иногда посещал все более редкие заседания николаевского совета, от которого давно уже откололись правые эсеры и бундовцы, и вот вдруг его выдернул из этого болота, из буржуазной прострации, из ленивой спячки (все это, разумеется, были Милины выражения) его гениальный братец – и вознес на самую головокружительную высоту, не командовать, нет, слава богу, не командовать, но все-таки это была невероятная высота, он это чувствовал, прижимая к груди портфель и скрываясь на конспиративных квартирах.

И вот теперь, когда многое уже было, слава богу, позади, и можно было хоть чуть-чуть расслабиться и заняться созданием своего собственного мира, а не революцией в мировом масштабе, он опять куда-то его тянул. Послушай, но ты же знаешь, обреченно говорил Даня, я всегда за мировой пролетариат, но у меня семья, ты сам говоришь, что война в общем и целом окончилась, да не окончилась она! – заорал Миля, кто тебе это сказал, все еще только начинается, читай Маркса, читай Ленина, читай Троцкого, классовая война будет идти как минимум сто лет, еще и нашим внукам хватит, но сейчас важнее всего победить врага на культурном фронте, победить врага в сердцах и душах малороссийского народа, найти ключик к сердцу простого крестьянина, сейчас это будет война без пушек и пулеметов, без расстрелов и штыковых атак, и зная твой мирный характер, именно этим я и предлагаю тебе заняться.

О том, что Миля гениальный ребенок, все в семье знали давно, когда еще он был совсем нежный шестилетний мальчик, с какими-то такими странными способностями, о которых в семье даже боялись говорить вслух, потом, уже в реальном училище, он начал решать математические задачи из университетского задачника – Даня не проверял, но так говорил папа, а Даня верил папе, – и сразу все успокоились, сразу стало понятно, что это будет профессор, возможно французский академик и лауреат, гордость Харькова, надежда семьи. Но тут все сломалось, смешалось и понеслось, пришла революция, а мальчик Миля еще учился в своем училище, и вдруг он стал видным оратором, можно сказать, народным трибуном, дело в том, что у Мили Каневского была фотографическая память, он запоминал текст целыми страницами, и вот, прочтя газету, предположим, «Известия Одесского Совета рабочих и солдатских депутатов», он спокойно отправлялся на митинг и, забравшись на возвышение, шпарил как пулемет, поскольку текст буквально стоял у него перед глазами, а гонора и страсти было не занимать. Кто бы мог увидеть тогда, давно, в тихом еврейском мальчике такого стального трибуна, но это случилось – и толпа замирала, когда этот парень с большой головой, крупными чертами лица и упрямым лбом забирался наверх, он говорил так весело и вместе с тем так серьезно, что люди улыбались и плакали, и никто не кричал ему: слазь, жидовская морда, – поскольку в те дни такие выкрики могли бы обернуться плохо для кричащего, ой как плохо, поскольку кончилось старое время, как кончается, высыхает, предположим, вода в луже или в ручье в жаркий день, она уходит, оставляя на поверхности лишь скользкую тину, давленые окурки, да что угодно, и пока не пройдет дождь, и пока не вскроются снова реки, не наполнятся русла новой водой – ничего не будет, жизнь прекратится.

Даня Каневский все пытался охватить это умом, эти рамки исторического процесса, ведь вода-то ушла, он с этим был согласен, но на поверхности остались лежать, пропадать, попросту гнить всякие ужасно милые, любимые им когда-то вещи – старые книги, театральные программки, пустые красивые коробки от съеденных конфет, старая любовь, старый быт, с его щемящим и всегда чуточку бедным уютом, старые чувства и старые отношения, он хотел бы увидеть, например, того бельгийского инженера, который взял его на работу на завод Наваля, еще во время германской войны, сказать ему спасибо, сделать ему что-то хорошее, помочь, но инженер уехал, испарился, исчез, был ли он теперь в Польше или Германии, бог весть, не сняли ли его с поезда лихие красные или лихие белые казаки, бог весть, жив ли он теперь, бог весть. Исчезла структура, как сказал бы папа, вот эти клеточки, эти грани и выпуклости, эта кристаллическая решетка, исчезли прежние люди, семья – последнее, что оставалось, «как семья, так и я», думали тогда многие. И пусть в некоторых семьях брат шел на брата и сын на отца, но так было редко, очень редко, к их семье это не относилось, пойми, сказал ему однажды Миля, причем спора никакого не было, но он чувствовал, прозревал в старшем брате эти сомнения, эти тяжкие сомнения, пойми, это время наше, понятно тебе? Ну а что надо делать, в чем состоит задача этого, как ты его называешь, пропагандистского паровоза? Агитпоезда! – вскричал Миля Каневский радостно, называй его агитпоезд «III Интернационал», а задача очень простая – агитировать за революцию, смотри на карту, вот мы двигаемся за фронтом, а фронт, соответственно, двигается впереди нас, мы собираем митинг в каждом мало-мальски значимом населенном пункте, мы берем с собой всех – поэтов, художников, артистов, музыкантов, а откуда мы их возьмем, а это уж не твоя задача, твоя задача – поставить их на денежное довольствие, накормить и напоить, а дальше я их организую, Даня, какие мы там устроим митинги, какие концерты, какие лекции, ты даже себе не представляешь, ну хорошо, осторожно сказал Даня, а будут ли на поезде красноармейцы, пулемет, ведь кто его знает, линия фронта, она вещь такая, непредсказуемая, ты же знаешь, да, знаю, конечно, будут, не сомневайся…