Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Борис Минаев

Красноармейцы упали на колени, вдруг стало понятно, что товарищ Семенов находится не совсем в обычном состоянии духа, глядел он темно и отворачивался от Мили в другую сторону, как будто от того нехорошо пахло. Ладно, ребята, вы идите, сказал он неожиданно двум другим красноармейцам, которые шли за ним с винтовками, готовясь выполнить приказ. Товарищ Каневский, сказал жестко командир поезда, то есть вы поощряете разложение и мародерство в наших революционных частях, вы, подобно деникинскому офицеру, не смейте, заорал Миля, что ты молчишь, Даня, скажи что-нибудь, волна его бешеной энергии достигла, наконец, Даниной головы, но они же не виноваты, наверное, с трудом шевеля губами, сказал он, они, наверное, просто не знают, что это плохо, им просто не объяснили, а с вами-то что, вдруг заинтересовался Семенов, заболели, отойдите, короче, в сторону, и он быстро взвел курок и застрелил одного красноармейца. Это было так, как будто ударили железной палкой по голове. Даня отшатнулся и упал навзничь от этого грохота. Второй красноармеец весь сжался, и тогда Миля вдруг закричал: прекратить самосуд, ладно, иди, сказал товарищ Семенов, и второй красноармеец встал с колен и побежал, они смотрели ему вслед, и Семенов играл желваками. Ну вот, значит, смотрите, бежит мародер, спокойно сказал он, этот солдат еще потом бабу снасильничает, еще дом ограбит, еще товарищей предаст, а то и в белую армию вступит, хорошее вы сделали дело, товарищ Каневский, я сам знаю, какое дело я сделал, сказал Миля.

Утром они проснулись в совершенно другом месте, далеко от моря, поезд шел быстро, тревожно выпуская пар, и Даня, проходя по оружейной платформе, внезапно ощутил, что пулемет теплый, он потрогал его рукой и спросил, почему, да беляков вчера стреляли, лениво отозвался красноармеец, попросили нас, там их много было пленных в овраге, Даня пошел к себе после утреннего туалета и хотел быстро впрыснуть морфий, но понял, что больше не будет этого делать, никогда, при мысли о морфии его вдруг затошнило, он сел и стал ждать, когда боль пройдет, стало казаться, что тело его срослось с поездом за эти месяцы, стальные колеса теперь это его ноги, труба – это его рот, и стук его сердца стал совпадать с тем, как получается у поезда, когда он идет в разгон.

Товарищи, послушайте меня, послушайте голос пролетариев Одессы и Херсона, голос наших замученных в тюрьмах товарищей, человек всегда рвался к свободе, рвался разбить клетку рабства, выстроенную для него самодержавным государством, и восстание рабов во главе со Спартаком в Древнем Риме, и бунт Стеньки Разина на берегах Волги, и война вольного казачества Запорожской Сечи, и крестьянские войны Средних веков, Великая Французская революция, Парижская Коммуна, русские революции 1905 и 1917 годов – все это то вспыхивающие, то замирающие схватки между рабами и рабовладельцами, рвущимся к свободе человеком и государством, кричал Миля, в то время как артисты топтались за занавеской и ждали начала, на каждой остановке они давали по шесть, семь, восемь концертов-лекций. Я целый день шатаюсь по дорогам, хожу в деревни и сижу в корчмах, в мою суму дорожную бросают потертый грош, творожную лепешку или кусок соленой ветчины, тревожно выл Метлицкий. Но какой невероятный восторг испытывал Даня, как будто горячей и бурной становилась сама его кровь, обычно тихая и спокойная, как будто ветер сдирал старую кожу с земли, как будто тополя не ветками, а руками обтирали его лицо, господи боже ты мой, о ветчине он мечтает.

Ставили пьесу товарища Луначарского «Оливер Кромвель», пьеса была хорошая, большая, настоящая революционная пьеса, но очень большая, часа на три, на четыре, требовались купюры, аккуратные сокращения, не меняющие революционного смысла, доверяли эту работу товарищу Метлицкому, Эдя сидел обычно в тени, после обеда, во дворе какой-нибудь хаты, в саду, на скамейке, сыто курил и, чиркая карандашом, приговаривал про себя: господи, какой бред. Кстати говоря, обедать с актерами запрещалось (к актерам относились также мальчик Боровиц, Эдя Метлицкий, скрипачка Лидия Ивановна и многочисленные художники-оформители, которых подсаживали на стоянках и ссаживали через пару дней, их работа была настолько нарасхват, что держать их на одном-единственном агитпоезде было бы чересчур жирно), это правило товарищем Семеновым соблюдалось строго, никакого панибратства с творческим персоналом он не допускал, об этом было уговорено с Милей заранее, кроме того, совместные обеды с артистками и Лидией Ивановной, по его мнению, сильно покачнули бы поездную дисциплину, а товарищ Семенов был мало того что человеком глубокой порядочности, так еще и невероятно строгих правил, поэтому все обедали отдельно, начальствующему составу во время обеда от рядового Цыбы перепадала и солонина, и свежие овощи, артисты же ели солдатский паек и не жаловались, так что обедов было всегда три – командирский, солдатский и артистический, все в разное время, Цыба уже от этого с ума сходил.

Так вот, Метлицкий сидел после обеда на скамеечке, лениво курил, чиркал пьесу, повторяя про себя: господи, какой бред, присмотритесь, кто это пресвитериане? это не только ханжи, это прежде всего все пэры, пошедшие против короля, чтобы царствовать самим, это набитое золотом Сити, это деревенские воротила! чего они хотят? свободы? для себя, может быть, но ни в каком случае не для других. Христос? Христос для них просто лозунг, ну да, какой бред. Это была совсем небольшая труппа, по вечерам – если не было спектаклей – горячо обсуждавшая, какой именно казни, безусловно, с пытками и извращениями, достоин господин Станиславский с его тошнотворным буржуазным реализмом, им нужно было создать метафизический поток, такова была задача на каждом представлении, а что это такое, пробовал понять Даня, объяснения были смутные, это поток вашего самосознания, но не того, которое у вас вот здесь, постучала пальчиком по голове Медея, а того, которое у вас вот здесь, она мягко провела рукой по груди и по животу, она, скорее всего, была тут не только артисткой, но и режиссером, хотя режиссеров их система не допускала, диктат в революционном искусстве был непозволителен, актеры садились в кружок и, раскачиваясь в такт, начинали пение, они пели этот текст с расширенными от творческого напряжения глазами, но глядя не на зрителя, а друг на друга, и потом, потихоньку расходясь и притоптывая в такт легкими каблуками сценической обуви, начинали кружиться, произнося поначалу вполне бессвязные слова. Милорд, вы прекрасны лицом и сердцем, вы мне делаете большую честь, Милорд, да поможет мне бог сделать вас счастливым, Кромвель был с раскрашенным сажей лицом, а король с накладными подушками вместо живота и задницы, движения, а главное, этот ритмичный стук женских каблуков завораживали зрителей, Даня испытывал поначалу мучительное чувство, когда на все это смотрел, ему было стыдно, но это только поначалу, довольно скоро он втянулся, восторг, который он начал ощущать на каждом представлении, восторг все больший и все более полный, он поначалу относил к действию морфия, но оказалось, что это не так, метафизический поток увлек и его. Понимаете, говорила ему Медея, плавно покачивая носком облезлой туфли, это то, что встает за словами, то есть вот слова, а есть еще смыслы, и смыслы должны возникнуть у вас в голове, в некоем потоке, который сам собой управляет, ну вот как кавалеристы скачут в атаку, лошади же не спрашивают, как им скакать, так и мы, или вот когда ваш брат говорит на площади с людьми, это же то же самое, поток.

– Товарищи! Наконец, после невероятно тяжелых жертв, нашей доблестной Красной армии удалось разбить помещиков и капиталистов и их приказчика – Деникина, но главный враг украинского народа – польские паны – еще не разбиты, идя на помощь Деникину, они заняли целый ряд городов и местечек как нашей страны, так и России, в то время как Деникин грабил украинские села и города, вы поднялись как один на борьбу с помещиками и офицерами.

Только здесь, в агитпоезде, Даня (это уже после целого года работы на армию) наконец увидел своими глазами эту бесконечную махину, они периодически обгоняли или догоняли красноармейские части, которые стояли в ожидании эшелонов, или отдыхали в резерве, или готовились к выступлению на ближние позиции, эти десятки тысяч потных спин, мириады сверкающих на солнце штыков, бесконечные вереницы обозных лошадей, это невероятное людское море, голодное, в обносках, злое и веселое, когда агитпоезд догонял или обгонял армию, в агитпоезде замирали все, припав к окнам или выбежав на платформу, это был страшный и могучий метафизический поток. Людей невозможно было сравнивать с частицами воды, но когда река разливается до горизонта, когда бухает вниз с низкорослых крымских гор мутная жижа, несущая в себе остатки деревьев, собачьих тел, комки грязи, бывшие крыши, да, это была та самая стихия, несущая смерть и в то же время полная жизни. Даня щурился, глядя из под руки на этих бесконечных красноармейцев, часто поезд останавливался по требованию политотделов и начиналась политработа, красноармейцы усаживались амфитеатром на берегу какой-нибудь мелкой реки, или в несколько рядов в чистом поле, или в овраге – чтобы выслушать все то же самое: речь Мили, концерт Боровица, пьесу «Оливер Кромвель», сыгранную без режиссера и построенную лишь на коллективной импровизации творческих индивидуумов.