Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Борис Минаев

Когда обвинитель закончил речь, в зале кто-то громко и одиноко зааплодировал. Даня оглянулся.

Это был Маяковский.

Театр Нерыдай находился недалеко от Тверской, в Мамоновском переулке, дом 10, в помещении бывшего театра Мамонтова.

Представление было замечательное, легкое и искристое, как шампанское, иногда с грубоватыми шутками, многое из московских намеков было Наде непонятно, но в целом этот театральный воздух ее радовал, в отличие от «Мастфора», где два часа страшно худые, жилистые и плоские как доска женщины вырисовывали нелепые изломанные фигуры под страшную музыку, театр танцев, которого она так ждала, ее немного напугал, там было про плотскую любовь, она поняла, но ей это было даже неприятно и совсем неинтересно, а здесь было очень хорошо, куплеты, пародии, на сцене прыгал Ильинский, одетый в женщину артист изображал какую-то мадам Дупло, зал восторженно хохотал на каких-то совершенно непонятных ей шутках, скажите мадам Дупло, скоро ли отменят миллиарды, она, а вернее он (артист Тусузов, услужливо шепнул Соловейчик), изображал прорицательницу или какую-то ведьму, музыкальное трио эксцентриков, шумовой оркестр, ложки, бумажки в расческах, двуручная пила, люди заразительно смеялись, ее отпустило, она почувствовала: что-то в Дане прошло, что должно было пройти, но что именно – она не знала, ну и пусть. Он сидел и смотрел легко, без напряжения, господи, как хорошо, что они приехали в Москву, однако и этот вечер оказался бесконечным.

Накануне Даня снова зашел к Эде Метлицкому и попросил его о помощи, теперь после театра они шли куда-то, где их ждали, это была темная, но чистая пивная, Эдя скучал и ждал их вместе с высоким молодым человеком, который и оказался тем чекистом, который был нужен, ваша фамилия в деле не значится, просто сказал он Яну, и Ян побледнел, а потом начал в немыслимых количествах заказывать водку и разную еду, чекист внимательно посмотрел на Эдю, тот кивнул, и чекист вежливо попрощался и вышел, это мой друг, не беспокойтесь, сухо сказал Метлицкий, Эдя! – вскричал Ян, но почему ты не участвуешь в моих концертах, вот Маяковский участвует, редко, но участвует, это длинный разговор, сказал Эдя, вы слышали на днях взрывы, сначала я обрадовался, я подумал, что-то начинается, сейчас весь этот мрак схлынет, и снова начнется война, господи, ну почему же сразу война, спросил Даня, не знаю, сказал тихо Эдя, с одной стороны, людей убивают, и это горько, с другой, когда ты видишь, как ходят по улицам живые трупы, это гораздо страшней. Надя слушала тихо, внимательно, и иногда делала глоток очень вкусного пива, послушай, мы были вчера в суде, сказал Даня, ну и что? – живо вскинулся Метлицкий, какое у тебя впечатление, впечатление самое странное, но дело не в этом, я думаю, может быть, этой стране надо дать немного отдохнуть? Нет! – закричал Метлицкий, и все в пивной вздрогнули и обернулись, в том-то и дело, это не работает, чем дольше длится этот период, тем хуже все становится, люди начинают гораздо больше ненавидеть друг друга, это потом выльется во что-то страшное, сейчас нужно жить по совести, сейчас, не откладывая на завтра, ну вот послушай, застенчиво сказал Ян, я простой советский антрепренер, а меня ни за что ни про что могли обвинить в расхищении народного сукна, разве это нормально, конечно! – вновь закричал Метлицкий, но сдавленно и от того еще более напряженно, сукно, ты понимаешь, что такое это сукно, это материя, неважно, что тебя обвинили, важно, что не довели дело до конца, сукно, оно только кажется грубым, тяжелым, оно легкое, оно теплое, оно согреет зимой, если каждый будет согрет, ты понимаешь, каждый будет согрет, то и время, это жестокое время, оно прекратится, наступит вечность, ну как же вы не понимаете таких простых вещей…

Ян по-прежнему был бледен как мел.

В последний день сельскохозяйственной выставки ее посетили товарищи Троцкий, Калинин и Пятаков. В этот же день Даня с Надей уезжали в Мелитополь.

Они ходили по дорожкам Нескучного сада, и Ян торопливо частил, что при таких знаниях, таком опыте, таких рекомендациях дорога открыта вообще всюду – министерство хлебозаготовок, пожалуйста, солидный частный трест, пожалуйста, это вообще бешеные деньги, Этель здесь получит достойное образование, Надя тоже найдет интересную работу, ну смешно, ну какой Мелитополь, Ян, дорогой, я не хочу, ну правда, ну прости, это совсем не мой город, мне тут как-то неловко и неуютно, очень много невероятно странных людей, с которыми я не знаю, как себя вести, на Украине лучше, там все тихо, спокойно, поверь, и я там тоже тих и спокоен, это важно, что важно, кому важно, мне важно, ну иди ты к черту, да сам иди, и они засмеялись, из павильона опытного дела тов. Троцкий прошел в павильон полеводства, где в присутствии профессора Вавилова, дававшего ему разъяснения, знакомился с вопросами селекции. По окончании осмотра павильона т. Троцкому был задан вопрос о значении выставки, на который он ответил: если мои знания по сельскому хозяйству за три посещения выставки увеличились на несколько миллиметров, то зато мой интерес к сельскому хозяйству вырос на несколько метров. Общий смех.

Вечером, когда они садились в поезд, Ян снова спросил: ну, ты не передумал?

Даня улыбнулся и тоже спросил: ну так что, ты узнаешь… там, про ребенка? Или все забыто, как я и говорил?

Обязательно узнаю. Обязательно.

Ян шел, потом бежал за вагоном и все повторял. Обязательно. Обязательно. Обязательно. Обязательно.

Глава шестая. Агитпоезд «III Интернационал» (1920)

Понимаешь, Даня, как бы тебе объяснить, может быть, даже лучше взять карту, но настоящей хорошей карты у меня сейчас нет, поэтому давай я лучше тебе нарисую. Ну вот смотри, на западе – белополяки, но с ними уже все, война, считай, окончена, мир будет заключен осенью, мир окончательный и бесповоротный, это грустно, но это так, ни Люблин, ни Львов, ни Белосток, они теперь не наши, да, я согласен, я понимаю, о чем ты хочешь меня спросить, через границу постоянно переходят польские банды, но это явление временное, болезненное, но все-таки временное. На южном фронте, ну там давно уже могли бы мы взять Бухарест и пойти на Венгрию, а там и на Австрию, но из-за Слащева, Врангеля, из-за шальных махновских банд опять-таки не можем. Мировая революция откладывается, понимаешь ты или нет, хотя сознательный пролетариат Европы давно уже ждет, когда красная армада перейдет наконец эти несчастные границы, опрокинет этот иллюзорный, заметь, иллюзорный и позорный версальский мир, нас ждут рабочие Франции, Германии, Бельгии, Польши, Италии, Австрии, ну это я уже говорил тебе, про Австрию, ладно, ты уяснил мою мысль. Давай ближе к делу, Миля, сказал Даня спокойно, я опаздываю, положение дел на наших фронтах я примерно себе представляю, нет, ты не перебивай, я должен обрисовать тебе общую картину, чтобы ты понял мою основную мысль, мы скованы по рукам и ногам тем, что у нас происходит в тылу, вот здесь, на Украине, а из-за чего? – спроси себя, задай себе этот простой вопрос. Только, ты слышишь, Даня, только из-за несознательности наших крестьян, все понятно, темнота, невежество, печальное наследие царского режима, откуда берутся все эти дроздовцы, откуда вдруг Деникин набрал эту огромную армию, какие это к чертям собачьим «добровольцы», это те же самые темные крестьяне, которых прикладами, взашей, за похлебку и за пару обуви гонят служить к себе белые генералы. Эта позорнейшая мобилизация, когда одни рабочие и крестьяне стреляют в других рабочих и крестьян, я уж не говорю об этих так называемых ополченцах, обо всех этих григорьевцах, махновцах, об атамане Зеленом и атамане, черт его дери, Бородайло, обо всех этих крошечных царьках донской и кубанской степи, об этих партизанах Донбасса и Полтавы, это те же самые крестьяне, понимаешь, Даня, те же самые темные забитые люди с неразвитым самосознанием, вот кто формирует эти «народные отряды» у нас в тылу и не дает, не дает Красной армии начать и быстро закончить мировую революцию.

Миля, очнись, сказал Даня и пошел заваривать новый чайник. Было понятно, что так просто от брата сегодня не отделаться, Даня, который давно хотел перевезти Надю и Этель к родне в Николаев, надеялся взять у командования отпуск, а может быть и вообще уволиться из армии, он с нетерпением ждал конца войны, но тут пришел Миля с этими своими проектами, и нехорошее, тревожное чувство, что еще ничего не кончилось, опять возникло – говори по делу, черт тебя подери, я все уже понял и про мировую революцию, и про темные массы, младший брат возник на горизонте совсем недавно, можно сказать, как метеор, ведь когда-то Даня и себя считал видным большевиком, хотя и беспартийным, поскольку заседал в Николаеве в местном совете как «представитель трудящейся интеллигенции», но тут вдруг возник Миля Каневский и сразу занял какую-то невероятную должность, сначала в политотделе 13-й армии, потом и всего Юго-Западного фронта. Это было неслыханно, поскольку парню шел всего восемнадцатый год. Но таких гениальных мальчишек в революции было много, вчерашние унтер-офицеры сегодня уже командовали армиями, есаулы – дивизиями, аптекари – совнаркомами. А Даня все сидел и сидел на своем заводе Наваля, уговаривая рабочих не прекращать выпуск полезной для народа продукции, несмотря на хронические невыплаты заработной платы, пока завод совсем не закрылся, потом тихо перешел секретарем в губпродком, иногда посещал все более редкие заседания николаевского совета, от которого давно уже откололись правые эсеры и бундовцы, и вот вдруг его выдернул из этого болота, из буржуазной прострации, из ленивой спячки (все это, разумеется, были Милины выражения) его гениальный братец – и вознес на самую головокружительную высоту, не командовать, нет, слава богу, не командовать, но все-таки это была невероятная высота, он это чувствовал, прижимая к груди портфель и скрываясь на конспиративных квартирах.