В деревне - Иван Потрч

с ним вместе заберут! Раньше я все опасался, как бы Штрафела не вернулся и не начал бы опять мутить воду у нас дома и в Гомиле — из-за земли было еще полбеды, — но вот Лизика увезла свое барахло, и теперь я мог думать об обоих хозяйствах, о нашей земле и о земле Топлеков — оба лежали у моих ног. Ко мне вышла мать.

— Остался бы ты дома!

Я зажег сигарету, но промолчал.

— Пусть Топлечка себе батрака возьмет.

Я выпускал дым и по-прежнему молчал.

— Почему ты им за батрака должен служить? У меня нет больше сил одной тянуть. Если вы по-другому не хотите, если не выходит иначе, пускай одна из девок поскорей замуж идет.

Она была обижена и оскорблена, она боялась за меня и потому звала обратно, к родному очагу.

А я в тот день напился досыта — я пил дома, и мать подносила мне вино, как хозяину; я пил после обеда у Топлеков, а вечером вдребезги напился у Плоя, где все село праздновало исчезновение Штрафелы. Революция на Гомиле завершилась.

— Эх, Топлечка, теперь заживем! Что нам до других! Иди, милая, обними меня покрепче!

Вечера становились студеными, и как же хорошо было лежать рядом с горячей женщиной. Я привык к Зефе и с трудом дожидался вечера, когда Туника поднималась к себе наверх, и забирался к Топлечке в постель — и вновь и вновь, точно в первый раз, чувствовал, как она сперва отодвигалась и клала на подушку свою крепкую руку, чтобы обнять меня и с силой — она тоже меня ждала! — привлечь к себе. Да, свыклись мы друг с другом, и таким вот образом где-то после праздника всех святых опять начались ночи, когда ничто на целом свете не трогало нас…

Приходя в себя, она шептала:

— У, какой ты, настоящий мужик стал! Господи, да ведь я чуть было не пропустила тебя! А видишь, не промахнулась. Да ты слышишь меня, мужичок?

И нежно касалась моего тела, но мне не хотелось разговаривать, а того меньше — шептаться, поэтому я помалкивал.

— Выучила я тебя греху? О господи, да? Южек?

Я вздрогнул, отодвинулся от нее — а она продолжала теснить меня. И неожиданно засмеялась, громко, так что пришлось накинуть одеяло ей на голову. И оттуда, из-под одеяла, доносился до меня ее смех.

— Господи, какой ты теленок был… точно… точно… точно впервые на ноги вставал. Чисто теленочек!

Ее душил смех, и она никак не могла успокоиться.

— Господи, ну давай поговорим! Со старым никак у меня не выходило поговорить. Сделал свое и отвалился… Скажи хоть ты что-нибудь!

И опять ее душил смех, кто поймет, отчего — отчего и над чем она смеялась! Или вспоминая о нем? Что тут было смешного?

— Ох, Зефа… Спать я хочу, дай посплю…

— Тебя укачать?

— Зефа?!

Откровенно говоря, я уклонялся от ее объятий. Жутко, хотя уже и не слишком, становилось мне при мысли, что Туника могла нас услышать; вдруг появится ночью и встанет с каганцем в дверях или посреди комнаты — куда скроешься?

А потом, когда я ложился в свою стылую постель в каморке, неизменно начинал звучать слабый голос разума, и этот слабый голосочек постепенно креп, становился громче — так я все это переживал и понимал, что истории с Топлечкой наступит конец, иного ведь не могло быть; понимал, что Топлечка безумная, — безумная, как все женщины, что раз уж мы начали, придется играть в эту игру — такую, какая есть, — а в один прекрасный день она завершится. Всему на свете приходит свой край. Да и о чем, господи помилуй, можно говорить с ней — о любви и о разных этих женских глупостях? И что только не приходило ей в голову… Я отворачивался к стенке и мгновенно засыпал. И спал как камень в течение всей зимы, крепко и без сновидений.

Но если месяц-другой меня не волновали люди, то на третий пришлось мне призадуматься, и если житье-бытье мое с Топлечкой до известных пор глубоко не проникало мне в душу, то наступил день, когда пришлось мне почесать в затылке и когда уже невозможно было оставаться безразличным к окружающей жизни. Точно вдруг стали сгущаться тучи, из которых вот-вот должен был грянуть гром. Все вдруг завертелось и закружилось, и не успели наступить праздники Нового года, как все разом — точно печь разнесло! — грянуло.

Топлечка обычно ходила к ранней мессе, а молодежь и мы с Туникой — понятно, каждый сам по себе — к поздней, то есть около половины десятого. Случилось это в городе, на рождество или на стефанов день — да, как раз на стефанов день. В узкой улочке перед старой кузницей обогнала меня девушка, я сперва и не обратил на нее внимания, а потом по юбке и по платку признал Хану. Я был один и, не знаю, какая муха меня укусила, весело ее окликнул:

— Хана!

Она остановилась, оглянулась — кто это ее зовет. Я ускорил ход, чтоб догнать ее, хотя мне уже стало не по себе от собственной выходки — ради чего, какого дьявола я ее окликнул? — и все-таки я заговорил весело, обрадованный нашей встречей:

— Хана! Ты только посмотри…

Я собирался сказать: «Ты только посмотри, как она мимо мчится», но девушка, узнав меня, отвернулась, точно укушенная змеей, и чуть не бегом пустилась по узенькой улочке — убегала как от зачумленного. Я побежал было за ней, но потом остановился и осмотрелся по сторонам. Не видел ли кто меня? По мостовой спешила тетка с кувшином молока, сзади, от площади, подходили какие-то парни, должно быть из долины, городские, меня они знать не могли и, как бежал, не видели. Опасаться людей, словом, не приходилось — но отчего убежала Хана? Меня вновь обуяло желание догнать ее, расспросить, но тут же мысль эта показалась мне ужасно нелепой. Я остановился, подождал, пока пройдут парни, — и вдруг белый свет померк перед глазами, не было впереди ни пути, ни мессы.