В деревне - Иван Потрч

— А вы думали, так просто, без ничего меня выставить? Что я задаром, будто наймичка какая, на вас надрывалась?

Это в дверях появилась Лизика с пузатым горшком, она куда-то указывала, вроде бы на телегу. Завидев меня, она еще пронзительнее завопила, точно непременно нужно было кричать громче, раз я стоял здесь и слушал.

— Вы думали, мы со Штрафелой вам за здорово живешь крышу над головой поставили? И нечего на меня кричать, мы еще потолкуем — за все, за все до последнего динара вам заплатить придется. — Она приумолкла и вдруг выпалила, ткнув в мою сторону горшком: — Кулаки! — будто всех нас заклеймила этим словом.

Я был ошеломлен, скованный этим своим состоянием, бездумно поднял одеревеневшую руку и ударил по горшку. Сестра завизжала, горшок вырвался у нее из пальцев, точно она его вовсе не придерживала, и грохнулся об пол. Пол был цементный, и горшок разлетелся вдребезги, а между черепками стал расползаться жир.

— О господи! — выдохнула мать, ко всему прочему ей было жаль горшка, и потому она не могла отвести взгляда от его останков.

— Ну, господь вам помогай, люди! — сказал возчик, стоя у телеги, и несколько раз встряхнул конусообразной головой в башлыке.

Сестра опустилась на колени и попыталась собрать жир, но, чем больше она старалась, тем больше расплывалось пятно, точно руки ей не повиновались и пальцы сводила судорога.

«Ничего-то она не соберет», — подумал я, испытывая неведомое блаженное чувство. И ни с того ни с сего засмеялся. Она обернулась, с яростью взглянула на меня, при этом она выпрямилась, и черепки, что ей удалось собрать, вновь выскользнули у нее из рук. Она смотрела на меня так, словно видела впервые и словно чего-то никак не могла уразуметь, тем же вопросительным и грозным или оскорбленным взором окинула она мать, а потом и возчика. Почему она на них посмотрела, не знаю, я на них не смотрел, но уже в следующий миг сестра опять вспыхнула, швырнула в меня черепками, которые оставались у нее в руках, хотела, видно, и сама на меня броситься, но вдруг замерла, закрыла лицо передником и, горько всхлипывая, заплакала. Плач сотрясал все ее тело — такого мне еще не доводилось видеть. Однако вскоре она опять начала кричать. Насколько я мог понять, она вопила, как нам должно быть стыдно, и особенно матери.

— И что вы только творите с собственным чадом, можно ли такого ждать от родной матери и родного брата? — кричала она, но угроз больше не было.

Отчаянье Лизы словно придало матери мужества, она забралась на телегу, выпустила кабанчика из ящика, свалила на землю кухонный стол и начала копаться в сене. Сверкнули какие-то горшки и поварешки. И опять поднялся крик. Я повернулся и ушел в хлев — присутствовать при всем этом мне уже не хотелось. В яслях я сел между коровами, которые сторонились меня. «Даже скотина не узнает, — мелькнула мысль. — Домой надо возвращаться!» И стал ждать, пока скандал затихнет. Кончилось все скоро, причем, насколько я мог понять, тем, что мать с криком выбросила Лизе какие-то вещи.

— Вот это ты забирай и это! У нас в доме никогда не было краденого, слава богу, и сейчас не будет. Работать надо было, если хотели выжить, а твой бродяга думал, будто ленью да воровством прожить можно. Несчастная ты девчонка! — Она умолкла и, словно о чем-то вспомнив, начала снова: — И тумбочки прихвати, чтоб я их не видела у себя в доме!

Это барахло после того, как мы сгорели, откуда-то приволок Штрафела, наверное из домов бежавших или выселенных немцев, — меня не интересовало откуда именно; я радовался, что все это исчезнет, потому что такое нас только позорило и потому что не для нас, не для крестьянской жизни, это было сделано.

Потом я услышал голос Лизики — да, она меня звала! — и вот она уже стоит в хлеву, прямо передо мной, я слышал ее дыхание, но смотрел вниз, на подстилку, слышал, как она сказала, робко, точно опасаясь отказа:

— Южек, я тебе зажигалку принесла. У Штрафелы есть еще одна, возьми!

Я не пошевелился, тогда она подошла вплотную и сунула зажигалку мне в карман. А я ждал, когда она выскажет, зачем пришла.

— О кабанчике я, — начала она, — отдали б вы его нам. У вас еще три есть. Я ведь тоже помогала дом поднимать. — Она с трудом удерживала слезы: — Южек! И с тобой ведь в жизни беда может стрястись.

Да, она явно не верила в Штрафелу и в его пролетарские занятия — и не хотела сжигать мостов за собой! А я почему-то испытывал чувство удовлетворенности!

Она ждала. Да, теперь ведь я, собственно говоря, был здесь хозяином, и этот хозяин заговорил сейчас во мне.

— Какое мне дело до кабанчика, — буркнул я.

Лизика поняла меня, кинулась вместе с возчиком вылавливать в кустах освобожденного было поросенка и вскоре сунула его, отчаянно визжащего, в ящик. Еще раз проснулся у меня в душе хозяин, и, когда Лизика уже водрузилась на козлы, рядом с возчиком, я кинул ей на прощанье:

— Тебе понадобилось беду испытать?

Она завыла, заголосила, а я нащупал в кармане зажигалку, и, ей-богу, мне захотелось зашвырнуть ее, однако я этого не сделал не потому, что пожалел сестру — мне до нее не было ровно никакого дела, — просто что-то удержало меня, и слава богу, иногда лучше не делать так, как в первую минуту хочется. «Пусть уезжает и пусть сюда не показывается!», — думал я, счастливый от мысли, что мы избавились от Лизики, но еще более оттого, что не станет теперь здесь Штрафелы, того Штрафелы, который по нынешним временам представляет собой постоянную опасность для дома, и не только для нашего, но и для многих домов по соседству — ибо никогда нельзя было знать, что такой Штрафела может выкинуть! Черт возьми, ведь шла речь о земле, поэтому для Гомилы лучше было избавиться от бродяги — пропади он пропадом, наш кабанчик, пусть хоть полдома