В деревне - Иван Потрч

на Гомиле, то чуть погодя, уже порядком выпив и, видно, позабыв обо всем, что говорил раньше, стал болтать, что Гомила для него ровным счетом ничего не значит, а все местные люди мразь и гитлеровские последыши и ему, мол, нечего среди них делать. Он поступит на завод, туда, где и полагается быть настоящему пролетарию. И тут, когда об этом зашел разговор — это уж потом выяснилось, — корчмарь и корчмарка стали во всем ему поддакивать. И корчмарка, приехавшая к нам тоже из Марибора, согласна была с ним — она любила повторять, что только в Мариборе надо жить человеку, то есть человеку ее пошиба, а, значит, и Штрафеле. Там многого можно добиться, и весь приход ничего о том и знать не будет; хоть через забор прыгай, не узнают — город-то велик! Все это Штрафеле пришлось по нутру, но тем не менее он пустил слезу перед уходом на последний ночлег под крышу к Хедлам. Но дома он уже не плакал, плакать пришлось Лизе, когда она вместе с нашими бабами спасалась из дому.

— Проклятая! — ревел на нее Штрафела. — Чего слюни распустила? Песни петь надо, что едешь к настоящим людям, к пролетариям! Слышишь ты и знаешь ли ты вообще, кулацкое отродье, что это значит — пролетарии? Штрафела — пролетарий и ничего не потерял среди этих кулацких и гитлеровских прихвостней на Гомиле.

Он вопил, высунувшись в распахнутое окно, вслед женщинам, и особенно поносил старую Хедловку, да и всю Гомилу. Пусть они не воображают, что отделались от него. Начнется другая революция, кричал он, и тогда он, Штрафела, вернется на горе, черное горе, гомилянам и всей их кулацкой реакции. Тогда все выйдет так, как захочет он, — а теперь он уезжает, но не ради себя, пусть не думают, что он о себе заботится, он уезжает ради них, вкалывать едет, чтоб им лучше было. Он орал, и ночью голос его разносился далеко вокруг, так что слышно было даже у нас, на Топлековине.

И вдруг, точно ножом отрезало — может, сам себя пожалел, — вопли и крики Штрафелы утихли, и утихли надолго, потому что утром его уже не было у Хедлов — исчез, не успело солнышко на небе подняться.

— В городе ему как следует всыпали, — говорила корчмарка каждому, кто между двумя рюмками хотел узнать, что нового слышно о Штрафеле. — Хорошенько всыпали. — И смотрела при этом на мужа.

— Да, — кивал Плой, — да, люди добрые, что ж вы хотите, прошли времена, когда можно было пистолетом народ пугать.

— Бедная Лизика, — нет-нет вздыхала сердобольная душа, которой было жаль своих земляков, — крепко ей досталось. Жаль бабу…

— Ну еще чего. — У корчмарки было свое мнение. — Какова баба, такова ей и слава: Лизика тоже носом крутила, не было ей равных на Гомиле. — Плоиха озиралась вокруг, ища поддержки: — Разве не так? — И, натолкнувшись взглядом на меня, сказала: — Вот пусть Южек расскажет, каково у них было дома! Что она с матерью творила? Разве не так?

Я кивал, не имея сил взглянуть людям в глаза, а, возвращаясь на Топлековину, думал о том, как скоро люди забыли о Марице и об Ольге — те тоже всласть пососали крови у матери, а вышла неправой одна Лизика; но встревать во все это мне не хотелось.

Прошло несколько недель, и вот как-то в воскресенье утром, в самую сладкую пору дня, к Топлекам, задыхаясь, прибежала моя мать. Руки — в одной четки, в другой платок — у нее тряслись, чего раньше я за матерью не замечал, и она долго не могла перевести дыхание, прежде чем сумела выговорить:

— Южек, беги скорей, скорей домой, Лизаня все у нас увезет, все накладывает! Беги скорей!

Она вытирала лицо сперва платком, потом передником; ей было жарко, хотя стоял студеный зимний день.

Топлечка мигом вынесла матери водки, и та сделала несколько глотков, а между делом, как сумела, торопливо рассказала, что эта проклятая Лизаня улучила удобную минуту, когда все ушли в церковь, и пригнала возчика о каким-то еще мужиком, черт их знает, откуда они взялись, наверное, из Марибора. «И подумать только, Штрафелы не было с ними — может, его посадили, как вы думаете?» И вот когда дома никого не было, они стали таскать из дома вещи, и мать спешила скорей рассказать, все подряд.

— А мне люди по дороге и сказали, что дома творится, «Домой, говорят, спешите». Я умолила Гечеву, она тоже возвращалась, та приняла меня к себе в телегу, и успела я ко времени домой. Южек, беги скорей!

Я слышал, как Топлечка начала выражать ей свое сочувствие, и мне ничего не оставалось делать, как идти. А втайне я надеялся, что мать передумает и одна, без меня вернется домой, очень уж она торопилась обратно, то ли хотела видеть своими глазами, что там происходит, то ли просто в ту минуту пожалела самое себя.

— Чего ж удивляться, что такое творится, что посреди бела дня меня могут обобрать, начисто разорить. Да и ты, Южек, мог бы знать, где твой дом, а то вот одна и мыкаешься с девками, никто в грош не ставит. Пока Францл был жив — ох, господи, вечный ему покой на том свете, в этой жизни он хорошего мало видел…

Я оглянулся и хотел было возразить ей, но увидел, что всякие слова бесполезны — мать вытирала передником слезы, лившиеся ручьем, и столь внезапно охватившее меня чувство жалости к ней, когда я решил быть добрее, растворилось. По горло я был сыт этими бабьими слезами — можно подумать, женщины ничего другого и не умели делать. Мы уже совсем подходили к нашему дому, и я различал незнакомый мужской голос, покрикивавший что-то, вроде «Эх, кобылка!»

Этот чужой голос и затем вид чужого мужика, толкавшего нагруженную нашим скарбом телегу по двору, точно он находился у себя дома, взбесил меня; я едва удержался, чтоб не броситься на него, едва сумел заставить себя отойти в сторонку и оттуда поглядеть, как нагружали на телегу наши вещи. Уже совсем собрались было трогать, а я стоял истуканом. Мать успела кинуться в дом, потом по двору разнесся ее вопль, и она стремглав выскочила наружу.

— Все, все увезла! —